Сашка, нахлобучив на глаза мохнатые брови, ругается многопудовым басом. Роберт неожиданно скоро научился тоже заковыристо материться.
Было очевидно, что механизмы гибнут от зверского вредительского обращения. В шестеренки бара врубовых машин чьи–то руки клали куски железа. Кто–то рубил электрокабеля. Заведующий механизацией разводил руками. Его щетинистое, как у ежа, лицо, украшенное насаженными на нос очками, рыражало полное и искреннее изумление по поводу «этих событий».
Саша создал комсомольскую бригаду скорой помощи, в которую вошел и Фаро. Бригада должна выяснить причины невыполнения заданий, выяснить состояние механизмов, наметить ряд мероприятий. Когда бригада починила осевший под кровлей конвейер вместо 12 часов в восемь и он двинул половодьем угля, Роберт хлопал в ладоши и, радостно хохоча, лез со всеми обниматься.
Группа выдающихся ударников, рабочих и специалистов организовала показательную бригаду по механизации. Бригадир — инициатор Роберт Фаро.
Курсы по подготовке машинистов машин, крепильщиков и бурильщиков. Руководитель — Саша Петренко. Вот Ваня Козлов — комсомолец с 18‑го года. На его скуластом, нозолоченном веснушками лице всегда сияет полнозубая улыбка. Он и спит с улыбкой. Понимает тотчас все, но сейчас же забывает. Вот — Шандыба, беспартийный сезон–пик, весь прокопченный, угластый, жесткий, ему все трудно дается, но уж если положит в голову, то на всю жпзнь. Вот Гришка Сенкевич с ворохом взъерошенных волос и здоровенным горластым ртом, оборудованным отличными зубами, — всегда восторженный и рассеянный изобретатель.
Сашка, роясь в пудах бумаги с рабочими предложениями, нашел в них простые и ясные доказательства того, что врубовые машины могут работать на круто падающих пластах так же, как и на пологих. Чертеж стало нельзя хранить в прежних рамках проекта. И вот вечерами Сашка и Роберт Фаро принялись кропотливо копошиться иглами циркулей в сложном механизме линий чертежа с еще незажившими красными скептическими пометинами, нанесенными щуплой рукой главного инженера рудника А. И. Круглова. Когда Сашка и Роберт Фаро работают — в комнате все немеет. Ребята тихнут, а ведь в 20 лет это что–то значит. Вымоложенный, с сияющими глазами Роберт, барахтаясь в русских словах, восторженно размахивает циркулем, и чертеж обрастает железом и сталью. В трущобы штреков, громыхая, ползут, вгрызаясь в пласты угля, танки врубовых машин. Конвейеры подхватывают угольную лаву, и скрепера выносят миллионы пудов нагора.
Громкоголосый разлив людей тихнет. Общее собрание рудника. Саша на эстраде. Глаза блестят тревожно и сухо. Роберт с величавой медленностью прикрепляет чертеж к стене кнопками. Лицо его, украшенное блестящим корректным пробором, необычайно спокойно. Но под шерстью пестрого джемпера взволнованно мечется сердце. Никогда, нигде он еще так не волновался. Сашка говорит вначале с нервной трещиной в голосе. Слушают напряженно, внимательно. И вот он кончает твердым, тяжело спокойным голосом:
— Товарищи, мы показали простыми и ясными цифрами, что норму добычи мы можем легко увеличить в четыре раза, но у нас еще есть высшая социалистическая математика, соревнование и ударничество, и ей мы докажем, что угольная пятилетка будет выполнена в три года.
Снова разлив голосов…
1931 г.
МОКРИНСКИЙ МЕНЯЕТСЯ
Над Мокринским переулком даже было мало болотистого серого неба. Только грязь мостовой тучнела и бухла, назревая едкой вонью, стекавшей сквозь щели стоявших на отлете уборных. Мостовая была погребена под грязью. В некоторых местах виднелись вывороченные булыжники. Однажды здесь захлебнулся отравившийся денатуратом нищий. Так вот, когда он лежал лицом вниз, то так же торчал его затылок, как эти вывороченные булыжники, только по бокам мерзли два белых уха. Нищего звали Никитой, у него была жена, работавшая где–то кухаркой.
Грязь втягивала ноги прохожих, туго брала в засос, звонко чавкала, как за едой Иван Васильевич, домовладелец и почетный гражданин, носивший новые галоши на красной подкладке.
Дома были мусорные с нахлобученными, жестяными, изъеденными желчью ржи крышами, облепленные пристройками и сараями.
Темные тусклые заводы вязли в тесном кольце таких переулков, и жили здесь люди босой голодной жизнью, задавленные гнилой рухлядью империи российской.
Колька Гусев, распузыренный в буро–зеленые галифе, с волосами, бурлящими на крутом затылке, носился, задыхаясь, по Заводскому переулку, бывшему когда–то Мокринским. Ему приходилось молниеносно взбираться с этажа на этаж, приклеивая в коридорах на лоснящихся свежей краской стенах весело орущие лозунги:
«Посадим СССР на автомобиль».
«Интересы народного хозяйства и обороны страны требуют решительной и неослабленной борьбы с бездорожьем».
«Без организованной общественности немыслимо разрешить огромную проблему дорожного строительства».
Колька как член миллионной организации Автодора решил активизировать методы работы Гордорстроя.
Когда он обращался в комхоз, ему отвечали там с неуязвимой любезностью, что Заводский включен в план и будет иметь свою асфальто–бетонную мостовую. Но сейчас нет лишних рабочих, чтобы разобрать мостовую и приготовить место для заливки бетона.
Колька великолепно знал, что за пятилетку решено одеть в асфальто–бетонные одежды скорченные, задушенные пылью дороги на протяжении 3000 километров, не считая десятка миллионов квадратных метров уличных покрытий, и что по пятилетнему плану предположено израсходовать пять миллиардов на дорожное строительство. Девятьсот тысяч автомобилей к концу пятилетки потребуют дороги.
Но все же, как с Заводским? Колька стучал в двери домов, совал в руки жильцам бумажку и бежал дальше. На бумажке было написано:
«Дорогой товарищ, 1‑го октября 1931 года реконструированный автогигант АМО, прошедший крепкую боевую подготовку, завод втуз, давший стране тысячи высококвалифицированных рабочих, входит в строй индустриальных гигантов. В 1932 году завод должен дать стране двадцать пять тысяч грузовиков, не считая автобусов. Машины требуют дорог. Лучший подарок заводу — это километры новых дорог. И потому, товарищ, не откажи прийти 10/Х на субботник, устраиваемый молодежью Заводского переулка в подарок заводу».
Колька ежеминутно с беспокойством, словно прислушиваясь к пульсу, взглядывал на ручные часы. До 6 часов он должен был обегать весь переулок. Потом в клуб за оркестром.
Вот он очутился перед рыхлым одноэтажным домишком, со стен которого краска слезала желтыми отсыхающими струпьями. Толкнул дверь и, пробравшись сквозь темный вонючий коридор, постучал в другую дверь. Дверь открылась, и он очутился в комнате с грузными грязными стенами, наполненной бесформенным скопищем выродившихся, никому нс нужных вещей. Его встретила гражданка Антипова, ходившая с вечно раскрытым ртом, задыхаясь под тяжестью накопленного жира, свирепо ругавшаяся в очередях и плакавшая дома басом. Муж ее занимался на Сухаревке «немножко» торговлей. Через секунду Колька оказался на улице, скомканная бумажка приглашения на субботник вылетела ему вслед вместе с рзволнованными воплями гражданки Антиповой.
Колька обошел все дома. Задание выполнено, и, за исключением нескольких лишенцев, все дали подписку — явиться на субботник.
Голубые прозрачные столбы света от прожекторов растворили переулок в белом сиянии. В высоком просторном небе плавала белая, словно подернутая салом луна, как будто трепетавшая частой судорожной дрожью от дробного звонкого грохота булыжника, выламываемого под задорный грохот оркестра из мостовой. Колька носился среди работающих потный и грязный с записной книжкой в руках, кричал осипшим голосом, кому–то отдавал распоряжения, суетился, но работа шла споро и дружно, и никто в поощрениях не нуждался. Весь налившись багровыми жилами, печник АМО Морозов выламывал, повиснув на ломе, сразу штук по 10 булыжников. Он рассерженно сопел носом, когда камень не поддавался, но если крутым рывком он сразу выворачивал целую кучу, то его лицо расплывалось широкой улыбкой, и он, оглядываясь на ребят, подмигивая, говорил: