Серая площадь перед рейхстагом. Со всех сторон открытая, она звенит от снарядов, от мин. Она исцарапана пулеметным огнем, словно железными метлами.
Кому первому ступить на этот смертоносный серый камень площади?
Но разве будет колебаться советский солдат, когда в сердце его горит имя Родины.
Вот ползут они по серому камню, который дробится на куски от частых, бешеных ударов стали. А они все ползут и скользят в крови.
Батальон у рейхстага.
И тогда Самсонов поднялся, выплеснул на ветру красное полотнище знамени из руки и крикнул…
Битва шла на этажах рейхстага.
Утром 1 мая немцы, сгруппировав свои силы, пошли в контратаку, они дрались неистово, нечеловечески, как взбесившиеся звери. Но их наступление не могло поколебать яростного мужества советских воинов.
Немцы подожгли рейхстаг.
Солдаты Самсонова били немцев и тушили огонь.
Чтобы не задохнуться в дыму, многие надели на себя противогазы. Больше всего люди страдали от жажды. Но когда нашли бочку с рассолом, — влагу из нее Самсонов выдавал только для станковых пулеметов. Он знал своих людей, он знал, что они выдержат, а раскалившееся оружие могло отказать и заклиниться.
Еще не было освобождено здание от немцев, как на вершине его вспыхнуло алое знамя Победы, поднятое туда руками воинов батальона гвардии капитана Самсонова.
В многочасовой битве гвардейцев в рейхстаге, когда падали на людей подорванные стены и лестницы, когда плавился металл в пламени пожара, когда во мраке ядовитых клубов дыма находили врага па ощупь, гвардии капитан Самсонов командовал своими людьми так уверенно, будто это был бон, которому он давно обучался.
Солдаты Самсонова прыгали с верхнего этажа в нижний, на головы немцев.
Это была тесная, кровавая свалка, но и в ней властвовал командирский замысел капитана Самсонова, который прыгнул вместе со своими солдатами вниз, предварительно очистив место для своего КП гранатой.
Немецкий гарнизон, оборонявший рейхстаг, не выдержал, сдался.
Солдаты батальона Самсонова, обессиленные, черные от сажи, покрытые ранами, выходили из здания рейхстага. Но не для того, чтобы хлебнуть чистого воздуха: они хотели издали взглянуть на водруженное ими знамя.
1957 г.
БЕРЛИНСКИЕ ЗАРИСОВКИ
Каменная площадь, обломки скрюченного железа, куски зданий, вывороченные взрывами люки канализационных тоннелей — подземных траншей Берлина, где так же, как и наверху, проходила битва…
У подножия серой колоннады рейхстага стоит кухня. Бойцы, сидя на гранитных ступенях и поставив на колени котелки, обедают. К повару подходит немец в штатском, одежда его грязна и измята, обут в разные ботинки, на голове — зеленоватая шляпа. Немец говорит что–то сердитым и сиплым голосом. Повар оборачивается и кричит:
— Григорьев, спроси, что надо!
Григорьев — бывший учитель подольской средней школы. Немец каркающим голосом обращается к Григорьеву. Выслушав ответ, он уходит.
— Чего ему?
— Такси ищет. День рождения у него. Видать, сумасшедший!
— Да, много их с ума посходило, — говорит повар, — А я думал, к кухне прибивается. — Он захлопнул крышку котла и выкрикнул: — Никогда я своей специальностью доволен но был, а теперь того хуже. Ходят за мной немцы, есть просят. Не дать — все равно как лежачею ударить, а даешь — вспоминаешь, сколько горя нам принесли. Замучился!
— А ты согласно совести действуй.
— По совести, — заявляет повар, — и по уму не могу я пакостить свое высокое положение победителя. Вот и раздаю в порядке живой очереди.
И повар протянул руку к тротуару, где уже стояла очередь немцев с мисками, кастрюлями и судками. Поняв жест повара как предложение подойти, очередь двинулась к кухне; мужчины, приближаясь, снимали шляпы и улыбались повару, как старому знакомому.
В разбитом здании рейхстага, напоминающем внутри каменоломню, потому что здесь нет ничего, кроме дробленого камня, в нише разбитого окна, возле пулемета, на высоте многих этажей, боец сидит и пишет. На лице его блуждает довольная улыбка. Иногда он отрывается от бумаги, смотрит озабоченно в окно, откуда видны провалившиеся стены и крыши города, потом снова склоняется к бумаге.
Обернувшись ко мне, боец говорит:
— Вот описываю, как я здесь, в рейхстаге, сижу, и как все вокруг вижу, и как подо мной немцы тихие ходят. Описал все правильно, а перечел — не то. Я понимаю, что здесь нет ничего такого удивительного, потому что не могло быть, чтоб мы в конце концов в Берлин не пришли. Но вместе с тем постигнуть всей красоты случившегося не могу. Вот это выразить требуется словами, как огонь, горящими, а прочту — и вроде строевой записки получается. Когда мы на окраине города бились, Ерошенко нашего сильно ранило. Упал он, а мы на «ура» — вперед. Ерошенко — крепкий человек, герой. Поднялся он и прокричал сильным голосом:
— Не бросайте меня, товарищи!
Подбежали двое наших к нему, подняли, взяли под руки, чтобы в тыл вести. А он вырывается, хрипит, рукой вперед показывает. Немец огонь дает — сил нет. Легли ребята.
— Я до Берлина дойду! Я дойду! — кричал Ерошенко.
Убили его. И вот должны мы его родственникам про Берлин описать. А слова главные все где–то туг, в сердце. Прикинешь — и никак их на бумагу не введешь. Но я своего достигну…
Живем в Берлине, в особняке. Принадлежит дом какому–то крупному капиталисту. Обилие мебели, фарфора, на стенах картины в золоченых рамах. Ощущение такое, будто поселились в комиссионном магазине. Архитектура дома скопирована со старинного замка в уменьшенной копии и выглядит наподобие могильного склепа.
Жилые помещения окнами обращены во двор. Во дворе зеленая лужайка, бассейны, клумбы, гаражи. Каждое утро я вижу во дворе пожилого немца, сидящего на каменной кромке бассейна. Одет он в широкое мохнатое пальто, в руках суковатая палка. Лицо отекшее, лилового цвета; немец толст и стар.
Он приходит сюда каждое утро с девочкой лет семи, она играет у его ног на песчаной дорожке. Девочка, бледная, худенькая, болезненная, с тоненькой косичкой, похожа на мышонка. Немец сидит, опершись подбородком на валку. Бойцы жалеют девочку, приносят ей шоколад, печенье, консервированные фрукты. Старик немец снимает шляпу, благодарит и прячет подарок в объемистые карманы своего широкого пальто. Бойцы привыкли к этому немецкому «дедушке» со своей внучкой. А сегодня меня позвал к себе капитан Андрей Ильич Захаров и сказал, показывая на тощую немку с сухим неподвижным лицом.
— Вот жаловаться пришла. Оказывается, старик — не дедушка вовсе, он, извините за выражение, у этой мамаши девочку напрокат берет за пять марок в день. У него здесь какие–то ценности запрятаны. Он приходит следить: обнаружили их или нет. А девочку водит с собой, чтобы сходить за «дедушку». Так вот немка просит, чтобы договор расторгнуть, говорит: «Пять марок дешево: теперь за такие дела до пятнадцати марок платят». Вот нравы!
Я посмотрел в глаза немки. Она шагнула ко мне, про–тянула лист зеленой бумаги, перевязанный спней веревочкой. Это был договор, скрепленный подписью и печатью нотариуса. Теперь мне стало понятно, почему на улицах Берлина мужчины–немцы ходят с маленькими детьми за руку или толкают впереди себя коляски с новорожденными, цена на которых в Берлине сейчас очень высока.
1945 г.
МИР РАЗНОЯЗЫКИЙ
В ДОЛИНЕ ДУНАЯ
Из Югославских дневников
Мы ехали по извилистой дороге. По обеим сторонам ее простирались поля. Только благодатный климат мог дать жизнь зернам, посеянным в почву, так густо замешанную каменным щебнем. Воздух удивительной чистоты раскрывал самые глубокие дали пространства.
Вездесущие «виллисы» бодро катили вперед, но лимузин, где находились три журналиста, часто останавливался, сконфуженно шипя проколотой шиной.