И снова никого в живых. Всё вокруг было беззвучно и недвижимо. Болд бродил по пустым улицам среди пустых домов, ощущая холодные ладони прет, гладившие его по хребту.
На центральном холме города виднелось скопище храмов, как белеющие на солнце обглоданные кости. Узрев это, Болд понял, что попал в столицу вымершей земли. Он прошёл от окраин, застроенных домиками из грубого камня, к столичным храмам из гладкого белого мрамора. Никто не выжил. Белая пелена затянула ему взор, и, превозмогая её, он поволок ноги по запылённым улочкам и поднялся на вершину холма, чтобы выплакаться здешним богам.
На священном плато три храма поменьше со всех сторон подпирали главный, самый большой храм, величественное прямоугольное сооружение с двойными рядами полированных колонн, со всех четырёх сторон державших блестящую на солнце крышу из мраморных изразцов. Под стрехой были вырезаны фигуры: они сражались, маршировали, летали, указывали что-то на огромной каменной таблице, изображавшей отсутствующих людей и их богов. Болд посидел на мраморном пеньке, остатке давно рухнувшей колонны, разглядывая каменный рельеф в попытке изучить этот утраченный мир.
Через некоторое время он встал, вошёл в храм и стал вслух возносить молитву. Этот храм не был похож на большие каменные северные храмы: у дальней стены не было места для общего сбора, внутри не лежали скелеты. Всё указывало на то, что место пустовало много лет. Летучие мыши свисали со стропил, а темноту разбавляли лучи солнечного света, проникающие сквозь прорехи в кровле. В дальней части храма был – похоже, поспешно – возведён алтарь. Там в чаше масла одиноко горел фитиль. Последний молебен, теплящийся даже после смерти.
Болду нечего было принести в подношение. Вокруг молчал великий мраморный храм.
– Уходя, уходя за пределы, уходя за пределы пределов, возрадуемся пробуждению!
Гулким эхом отозвались его слова.
Шатаясь, Болд вышел наружу, под свирепое полуденное солнце, и увидел, как с юга ему подмигнуло море. Он направился туда. Здесь его ничто не держало: умерли люди, умерли и их боги.
Узкий залив пролёг между холмами. Гавань в конце залива пустовала, если не считать лодок, которые или качались на волнах, или лежали, опрокинутые, неподалёку на галечной полоске берега. Болд не стал туда соваться – что он понимал в лодках? Он видел озёра Иссык-Куль и Цинхай, Аральское, Каспийское и Чёрное моря, но в жизни никогда не управлял судном, разве что по реке сплавлялся на барже. Он не горел желанием учиться сейчас.
У берега он зачерпнул ладонями воды, чтобы напиться, и выплюнул – вода оказалась солёной, как в Чёрном море или в реках на Таримской впадине. Непривычно было видеть столько воды, пропадающей зря. Он как-то слышал рассказы об океане, окружающем землю. Может, он дошёл до западного или южного края света. А может, за этим морем, на юге, жили арабы. Он не знал. И впервые за всё время странствий его посетило чувство, что он понятия не имеет, где оказался.
Он спал на тёплом прибрежном песке, чистым усердием воли не позволяя Тимуру вторгнуться в сновидение, и ему снилась степь, когда в него вдруг вцепились сильные руки, перекатили на живот и связали за спиной ноги и руки. Рывком Болда подняли.
Мужской голос произнёс:
– Кто это тут у нас?
Или что-то в этом роде. Человек говорил по-турецки. Болд не узнавал многих слов, но это точно было турецкое наречие, и ему обычно удавалось уловить общий смысл сказанного. Окружившие его люди были воинами или, возможно, пиратами, с огромными натруженными руками, золотыми кольцами в ушах и в грязных хлопковых одеждах. При виде них Болд зарыдал, растянув рот в наивной улыбке, – он чувствовал, как растягивается кожа на его лице и щиплет глаза. Они пристально за ним наблюдали.
– Сумасшедший, – предположил один.
Болд в ответ замотал головой.
– Я… не видел людей, – ответил он на улусско-турецком. Язык распух у него во рту, ведь, несмотря на беседы с самим собой и с богами, Болд слишком отвык от разговоров с людьми. – Я думал, все мертвы.
Он махнул рукой на северо-запад.
Его не поняли.
– Убьём его, – предложил один, так же безапелляционно, как Тимур.
– Все христиане мертвы, – заметил другой.
– Убьём, и дело с концом. Лодки и без того переполнены.
– Лучше возьмём с собой, – предложил кто-то. – Работорговцы его бы купили. Он же тощий, лодки на дно не утащит.
Или что-то в этом роде. Болда поволокли по берегу. Ему пришлось прибавить шаг, чтобы верёвка не выворачивала его спиной вперёд, и от таких усилий голова пошла кругом. Силы были на исходе. От мужчин разило чесноком, и от запаха, даже такого гадкого, он испытал неимоверный голод. Впрочем, если Болда надумали продать работорговцам, его обязательно покормят. Слюна потекла изо рта так обильно, что он стал походить на шелудивого пса, а он всё продолжал плакать и хлюпать носом, не имея возможности даже вытереть его завязанными за спиной руками.