Не успел он кончить, как Вильгельм вскричал: — Кто бы ни был ты, явившийся нам милосердным духом — покровителем, чей голос исполнен животворной благодати, — прими мою признательность и преклонение. Верь, что все мы восторгаемся тобой, и не таись от нас, если у тебя есть в чем-нибудь нужда.
Старик молчал, перебирая струны пальцами, затем громче ударил по ним и запел:
Когда певец, окончив, взял наполненный для него бокал и, с приветливой улыбкой оборотясь к своим благотворителям, осушил его, общество восторженно зашумело. Ему хлопали и желали, чтобы вино пошло на пользу ему, на укрепление его немощного старческого тела. Он спел еще несколько романсов, все более поднимая дух слушателей.
— Старик, знаешь ты мотив песенки «Плясать отправился пастух»? — крикнула Филина.
— Конечно, — ответил он, — если вы пожелаете исполнить ее, за мной дело не станет.
Филина поднялась и встала в позу. Старик заиграл мелодию, и она спела песню, которую мы не решаемся передать нашим читателям, боясь, как бы они не нашли ее тривиальной, а то и вовсе непристойной.
Тем временем компания все более веселела, а опорожнив бутылок вина, стала изрядно шумлива. Но у нашего Друга еще свежи были в памяти недобрые следствия такого разгула, и дабы пресечь это, он сунул в руку старику щедрую плату за труды, остальные добавили что-то от себя, после чего его отпустили отдохнуть, предвкушая на вечер повторное удовольствие от его мастерства.
Когда старик ушел, Вильгельм обратился к Филине:
— По правде говоря, в вашей любимой песенке я пе усматриваю ни поэтических, ни нравственных достоинств.
Однако же, если вы с той же наивностью и с тем же изяществом и своеобразием исполните когда-нибудь на театре нечто более благоприличное, всеобщее горячее одобрение вам обеспечено.
— Да, — отвечала Филина, — должно быть, приятно погреться об лед.
— А вообще, — продолжал Вильгельм, — этот старик может посрамить любого актера. Заметили вы, как правильно с точки зрения драматической подавал он свои романсы? В его пении было куда больше выразительности, нежели в наших неповоротливых персонажах на сцене; исполнение некоторых пьес можно скорее счесть за рассказ а в его музыкальных рассказах звучат живые человеческие чувства.
— Вы не правы! — возразил Лаэрт. — Я не считаю себя большим актером и певцом, но знаю одно: когда музыка управляет движениями тела, сообщая им жизнь и вместе с тем указывая такт, когда декламация и выражение заранее заданы мне композитором, я совсем не тот, каким бываю в прозаической драме, когда мне самому надо все это создавать, самому придумывать ритм декламации, с которого к тому же меня может сбить любой партнер.
— Мне ясно только, что старик устыдил нас в одном вопросе, и притом в вопросе кардинальном, — заявил Мелина. — Размер его талантов измеряется той пользой, которую он из них извлекает. Хотя нам вскоре, может быть, не на что будет пообедать, этот старик побуждает нас разделить с ним наш сегодняшний обед. Те деньги, на которые мы могли как-то устроиться, он выманивает у нас из кармана своей песенкой. Как видно, приятное дело — швыряться деньгами, вместо того чтобы обеспечить существование себе и другим.
Это замечание придало разговору малоприятный оборот. Вильгельм, к которому, собственно, и относился упрек, ответил довольно запальчиво, а Мелина, не отличавшийся особой деликатностью, высказал свое недовольство в достаточно резких выражениях.
— Прошло около двух недель, — заявил он, — с тех пор, как мы осмотрели оставленные здесь в залог театральные принадлежности и гардероб, — то и другое мы могли получить за весьма умеренную плату. Вы тогда обнадежили меня, что ссудите мне такую сумму, но пока что я не вижу, чтобы вы обдумали это дело и приблизились к какому-то решени». Помоги вы тогда, дело было бы уже на мази. Не осуществили вы и своего намерения уехать и на траты, как я успел заметить, не были скупы; кстати, есть такие особы, которые всегда найдут повод способствовать транжирству.
Не лишенный основания упрек живо задел нашего друга. Он принялся возражать с жаром, даже с возмущением, но, увидев, что присутствующие встают и расходятся, бросился к двери, недвусмысленно давая понять, что не желает долее находиться в обществе столь нелюбезных и неблагодарных людей. Раздосадованный, сбежал он вниз, сел на каменную скамью у ворот своей гостиницы, не замечая, что выпил лишнего, то ли на радостях, то ли с досады.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Спустя некоторое время, когда он все сидел, понурясь, во власти разных тревожных дум, из дверей дома неторопливо выплыла Филина и подсела к нему, можно сказать, прямо на колени, так тесно она придвинулась, и, опершись ему на плечо, играла его кудрями, гладила его, улещала самыми что ни есть ласковыми словами. Она молила не уезжать, не бросать ее одну в компании людей, среди которых пропадешь со скуки. Ей стало невмоготу жить под одной кровлей с Мелина, и потому она переселилась сюда.
Тщетно старался он отделаться от нее, доказывал, что не может и не должен оставаться здесь дольше. Она не отступалась и вдруг обвила ему шею руками и принялась целовать его со страстным вожделением.
— Вы что, с ума сошли, Филина? — крикнул Вильгельм, дакясь высвободиться. — Зачем допускать всю улицу в свидетели таких ласк, которых я ничем не заслужил. Пустите Шя — я не могу остаться и не останусь.
— А я тебя удержу, — твердила она, — и до тех пор буду целовать при всех, пока не добьюсь, чего желаю. Ох, со смеху умереть можно! После таких интимностей люди, конечно, сочтут, что у нас с тобой медовый месяц, и мужья, увидев эту прельстительную сцену, будут ставить женам в пример мое детское, непринужденное изъявление чувств.
Тут как раз появились прохожие, и она принялась умилительным образом ласкать его, а он, дабы не вышло конфуза, был вынужден играть роль терпеливого супруга. Вдогонку прохожим она строила гримасы и под конец до того утратила меру пристойности в своем озорстве, что Вильгельм поневоле пообещал ей остаться еще нынче, завтра и послезавтра.
— Бесчувственный чурбан, вот вы кто! — заявила она в ответ и отстранилась от него. — И ради чего я, дура, трачу на вас столько нежности?
Поднявшись в обиде, она сделала несколько шагов; но тут же воротилась, смеясь, и воскликнула: