— Добро, — согласился комполка, — оставь кого-нибудь за себя — и поезжай. Через день-два мы будем в Челябинске. Иди.
А тем временем все белое, что уцелело в гигантской Челябинской битве: остатки полков и батарей, кавалерия и саперы, штабы и команды — все это кинулось на восток, навстречу туманным надеждам и туманному спасению. Казачьи арьергарды, обливаясь кровью, пытались сдержать натиск дивизий Тухачевского и пятились, пятились, пятились к Щучьему, к Шумихе, к Юргамышу. И лишь горячая пыль и отгремевший свое порох заносили их след.
Маленькое зеленое кладбище близ Южной площади Челябинска приняло в свою землю еще один гроб, обитый красной материей и больше ничем не украшенный. Отплакал над могилой сборный оркестр, поставили у холмика чугунные решетки, вкопали у изголовья палку с красной жестяной звездой Лабудзев и приглашенный им деповской народ.
Рабочие уже давно увели домой старушку в черном, а Лабудзев все стоял возле свежего холмика земли и рассеянно озирался вокруг.
Город благоухал яблоками и всякой огородной зеленью, но пулеметчик не слышал этого: кажется, на всю жизнь остался ему один-единственный запах — сладковато-перечный смрад спаленной взрывчатки.
Рядом с могилой Важенина был другой, такой же свежий холмик, и подле него сидел на скамеечке молодой парень в черной рабочей косоворотке. Лицо парня зачерствело от горя, он судорожно глотал слюну, точно никак не мог одолеть плохое, унылое лекарство.
Он сидел сгорбившись, и взгляд его был прикован к фанерной дощечке, на которой химическим карандашом было что-то написано.
Лабудзев, сердечно сострадая парню, подошел ближе, прочел надпись и вздохнул. На фанерке значилось всего одно слово — «Лоза».
— Невеста? — спросил Иван.
Парень не ответил.
— Ну, извини, — вздохнул пулеметчик. — Позволь с тобой посидеть, видишь, у моей могилки еще нет скамьи.
Парень снова не отозвался. Иван сел рядом, опустил голову и замер. Так они сидели, ни на кого не глядя, глотая слезы и сильно сжимая зубы, пока на город не упала черная, как траур, первая августовская ночь.
1961—1986 гг.