Перед ним лежал полемический трактат, позволяющий заглянуть в те давно прошедшие века, когда шла ожесточенная борьба с физическим и духовным голодом. Борьба средствами теологии и в пределах теологии. Да, эти «Inquis tu» и «Inquio ego» всегда звучали, как крик! Одновременно «Inquis tu» старой рукописи доказывало, что спор длился уже давно, и в тоне слышалось некоторое ожесточение. Создатель книги, по сути дела, утверждал, что хлеб и вино в таинстве причащения — это скорее все же хлеб и вино, нежели тело и кровь Христовы, и признавал тем самым лишь их символическую связь. Это было почти по Лютеру — в XI столетии!
Однако всю смелость сего сочинения мог в полной мере оценить лишь тот, кто был способен мыслить исторически. Лессинг знал, с кем он хотел бы поговорить об этом. В двух часах пути отсюда, в Брауншвейге, в высшей школе — недавно основанном Collegium Carolinum — вместе с Цахариэ и Эбертом преподавал Конрад Арнольд Шмид. Этот профессор теологии и истории недавно опубликовал в журнале славного Николаи найденное в Вольфенбюттеле письмо Адельмана к Беренгарию, которого до того мало кто знал, — опубликовал без комментариев, за что Лессинг был на него в обиде: хотя бы уж год рождения или смерти одного или другого он мог бы указать!
Знал бы этот добрый человек, сколько всего еще можно отыскать в Вольфенбюттеле!
Лессинг взял лист почтовой бумаги, обмакнул перо и написал Эберту письмо, в котором просил как можно скорее доставить ему удовольствие повторной встречи и беседы с любезнейшим Шмидом. Он не хотел бы просить его, прибыть в Вольфенбюттель, но еще более далек он от мысли посетить Брауншвейг — между строк явственно читалось «держись подальше от власть имущих», — а посему он предлагает встретиться на полпути, в трактире под названием «Дом у дороги».
«Дом у дороги», расположенный на проезжем тракте между Вольфенбюттелем и Брауншвейгом, походил на типичный загородный дом того времени, с белыми деревянными ставнями на высоких узких окнах, сдвоенными колоннами справа и слева от входа и сдвоенными же стеклами в форме веера над тяжелой входной дверью и над дверью, ведущей на балкон второго этажа. Даже молодые липы перед домом были посажены по бокам от входа таким образом, что полностью вписывались в фасад, нигде его не заслоняя.
Из трубы в голубое безоблачное небо подымался дым.
В дверях стоял хозяин. При виде Лессинга он снял с головы колпак.
Лессинг поздоровался и, не тратя времени на разговоры о погоде, спросил:
— Профессор уже прибыл?
— Какой профессор?
— Профессор из Брауншвейга.
— Какой профессор из Брауншвейга?
В обшитом панелями помещении на первом этаже за большим столом сидели три профессора и с улыбкой смотрели на входящего Лессинга. Здесь был внешне суровый, но на редкость обаятельный Эберт, которому Лессинг был в конечном счете обязан своим назначением в Вольфенбюттель, ибо тот неоднократно ходатайствовал за него перед наследным принцем. Здесь был дородный, изрядно располневший Цахариэ с двойным подбородком, выпиравшим из белоснежного воротничка. И, наконец, здесь был сам Шмид, приведший с собой своего зятя Эшенбурга.
Собственно говоря, Лессинг был уже знаком с этим узколицым молодым человеком, который так внимательно его разглядывал. Когда Эберт однажды мимоходом заметил, что Эшенбург вообще-то является знатоком английской литературы, и в первую очередь творений великого Шекспира, Лессинг со смехом ответил:
— А я-то полагал, что полностью разделался с театром!
Прежде, чем были наполнены бокалы, Лессинг задал мучившие его вопросы.
— Как известно, в XI веке шел долгий спор вокруг учения о приобщении святых тайн, — сказал он, обращаясь к профессору Шмиду, — и в нем участвовал Беренгар Турский. Так вот, что известно об этом человеке?
— Беренгарий был признан еретиком.
— Бывают эпохи, когда ярлык еретика может считаться лучшей рекомендацией для ученого, — возразил Лессинг. — Если некто слыл еретиком, то очень часто это указывало лишь на то, что этот некто — прав он или не прав — хотел иметь собственный взгляд на вещи.
Лессинг упомянул Галилея и Коперника, но сразу же вернулся к своему вопросу. Ему очень хотелось бы знать, что известно об отречении Беренгария.
— Дайте-ка мне подумать. Беренгар был основателем Турской школы. Следует ли понимать слово «школа» лишь буквально или также и в переносном смысле — это сегодня вряд ли кто-нибудь сможет решить однозначно, владей он даже в совершенстве искусством чтения древних рукописей.