Даже для чуждых ему целей автор может воспользоваться лишь тем, чем он обладает. И Жан-Полю, коль скоро он взялся прославлять героическую смерть, тоже приходится вносить нечто свое. Вот он и славит юность как самое прекрасное, высокое, драгоценное время жизни: это время первой дружбы, первой любви, первых занятий науками, политического оптимизма, надежд на будущее, идеалов, мечтании; кажется, будто он говорит о себе, о времени, поэзия которого будет частично питать еще и произведения, созданные им в старости. Но затем он перескакивает к навязанному самому себе мироощущению, задается вопросом: «Разве это не прекрасно и не легко… умереть в такие лета?» И разве «такая смерть не самая прекрасная»?
Поразителен сам вопрос, но еще более поразителен ответ. Он гласит: «Нет, в пору расцвета бывает смерть еще более прекрасная — смерть юноши на поле боя». И он описывает смерть так: «Отец, мать, взгляните на вашего сына в миг гибели: ему еще неведома та дрожь бессилия, которую порождает тяжелая лихорадка в застенках жизни; он покидает ближних, исполненный радости, надежды и силы; ему не грозит та смерть, которая уносит бесцветных и пресыщенных людей; словно навстречу солнцу, устремляется он в пламя кровавой битвы; в сердце его — смелость, он готов пройти сквозь ад, высокие надежды осеняют его своими крылами, огненная буря чести и братства подхватывает его и несет на своих волнах; перед глазами — враг, в сердце — отечество; гибель врагов, гибель друзей — все вдохновляет его на смерть, и бурлящие гибельные потоки затопляют грозный мир туманом, и сиянием, и радугами. И все великое в человеке — долг, родина, свобода, слава — вздымается в божественном блеске в его груди, как в Зале богов — Валгалле. И вот последняя на этой земле рана, как птица, слетает ему на грудь; испытал ли он боль, уносящую все чувства, если в безмолвном бою не ощущал постоянной боли? Нет, между его смертью и его бессмертием не осталось места для боли. Его пламенная душа слишком велика, чтобы ее могла коснуться даже великая боль; и радостна его последняя стремительная мысль: он пал за отечество».
Но когда он в заключение советует родителям и невестам плакать, но плакать «слезами радостного ощущения человеческого могущества», — даже самый пылкий поклонник Жан-Поля растеряется, если не прочитает дальше то, что следует за тремя звездочками и что в заглавии отделено точкой с запятой: о прекрасной смерти из сна о поле боя.
Сон этот написан по образцу «Речи мертвого Христа»: ужасное видение смерти и уничтожения, которое превращает предыдущее утверждение о красоте героической смерти в фарс, несмотря на просветленный конец сна — на островах почивших героические юноши постоянно пребывают в вечном блаженстве.
На горящей башне в расплавляющийся колокол ежечасно бьет молот, по небу несется красная комета, и некое чудовище ведет сновидца навстречу битве. Дети, играя в солдат, деревянными рождественскими ружьями убивают друг друга наповал. Падает кровавый снег. Катятся повозки, груженные руками и глазами. В одном гробу — пепел целой армии. Муравьи кишат на человеческих скелетах. Томимые жаждой открывают бочки, а из них выползают ядовитые гадюки. И Чудовище сопровождает все это пением Те Deum’a на мотив уличной песенки: «Убийство моя жизнь, Те Deum! Поле битвы — огромный натюрморт, Те Deum! Покорный сброд весь перемрет, Те Deum! И все слезы — слезы радости, Те Deum!»
Но когда сновидец достигает наконец настоящего поля боя, он падает без сознания. «То, что я увидел, слишком страшно для человеческого взора и не умещается в человеческом сознании».
Это написано в июне под впечатлением сообщений о битве под Лютценом. Лишь в октябре под Лейпцигом решается исход войны: 90 774 убитых и раненых истекали там кровью за свои разные родины и за возлюбленных королей и императоров, 90 774 раза опровергается здесь повторенная Жан-Полем легенда о красоте героической смерти. «Ужасающий мир» поля боя, от вида которого поэт спасается в беспамятстве, мастерски описан очевидцем и потрясает больше, чем все сновидения, благодаря которым Жан-Поля провозгласили впоследствии праотцом сюрреализма.
Иоганн Христиан Райль, профессор медицины Берлинского университета, месяц спустя умерший от свирепствовавшего в лазаретах тифа, через десять дней после «Битвы народов» (в которой сражались также немцы из Пруссии и Австрии против саксонцев, вюртембержцев, гессенцев и т. д.) Писал барону, фон Штайну: «В Лейпциге я видел около 20 000 раненых и больных воинов всех национальностей… Они лежат или в затхлых трущобах, где даже земноводным существам не хватало бы кислорода, или в школах с выбитыми стеклами, или под сводами церкви, где воздух тем холоднее, чем меньше он испорчен, пока наконец некоторых французов вовсе не выталкивают наружу, где крышей служит небо и беспрестанно слышны стоны и лязганье зубов. Одних раненых убивает спертый воздух, других губит мороз. Хотя общественных зданий не хватает, ни в одном частном доме не устроили госпиталя для простых солдат. Они лежат как сельди в бочках все еще в тех же окровавленных одеждах, в которых они были вынесены из жаркой битвы. Из 20 000 раненых ни один не имеет рубахи, простыни, одеяла, соломенного тюфяка или койки… Ни у одной нации нет каких-либо преимуществ, все обеспечены одинаково плохо, и это единственное, на что солдатам не приходится жаловаться. У них нет даже соломы для подстилок, полы только для видимости посыпаны мелкой сечкой, доставленной с биваков. Те больные с перебитыми руками и ногами — а таких множество, — которых не могли устроить как следует на голом полу, для союзных армий потеряны. Одни уже мертвы, другие еще умрут. Их конечности, как после отравлений, страшно распухли, воспалены и лежат, растопыренные во все стороны. Отсюда случаи столбняка во всех углах и уголках, еще более усиливаемые голодом и холодом… Многие еще совсем не перевязаны, других перевязывают не каждый день. Бинты частью из серого холста, нарезанные из дюрнебергских солевых мешков, они сдирают кожу, если она еще осталась… Во многих случаях упущено время ампутации, а те, что делаются, делаются неподготовленными людьми, едва умеющими водить бритвой… Я наблюдал ампутацию, которую делали тупым ножом. Коричнево-красный цвет перепиленных мускулов, почти переставших сокращаться, состояние больного после операции и уход за ним оставляют мало надежды, что он выживет… Раненые, те, что не в состоянии вставать, испражняются и мочатся под себя и гниют в собственных нечистотах. Для ходячих, правда, стоят две открытые лохани, но из них течет, потому что их не выносят. В Петровской церкви подобная лохань стояла рядом с другой, совершенно такой же, в которой принесли суп на обед… Самое чудовищное в этом смысле — ярмарочное здание. Платформа была уставлена целым рядом таких переливающихся через край лоханей, их густое содержимое медленно растекалось по ступенькам… На открытом дворе городской школы я наткнулся на гору мусора и трупов моих земляков, они лежали голые и были объедены псами и воронами, словно злодеи и убийцы. Так оскверняются останки героев, павших за отчизну!»
Таково описание «красоты смерти в расцвете жизни», сделанное профессором Рейлем. Когда речь идет о самом святом, человеку, пекущемуся о правде, лучше положиться на медика, нежели на поэта. Еще одно подтверждение этому можно найти, если полистать Арндта, который на своем сильном лютеровском языке отвечает на этот вопрос проще, но по смыслу так же: «Война беспрерывно являет раны, увечья, смерть, боль и муки, которые ввергают человека в страх и заставляют его бледнеть; христианин не страшится и не бледнеет… Христианин знает: эта жизнь, даже если она очень хороша, лишь мимолетный сон, едва заметная тень счастья; он не ведает страха, не дрожит пред смертью, ибо исполнен веры в лучшее существование… Христианин весел в жизни, весел в смерти».