всегда начеку в эти часы) вынуждена вмешиваться, чтобы прекратить потасовки, которые
вспыхивают, когда стороны не могут договориться о плате за определенные услуги.
Обычно толпа расходится около одиннадцати часов. Как и во всем мире,
возлюбленные парочки идут крадучись, прижимаясь к стенам домов, подальше от
уличных фонарей и масляных светильников; у женщины венок на голове, мужчина несет
какое-нибудь лакомство - кокосовый орех, ананас или другой плод, чтобы было чем
освежиться потом. За покупателями исчезают и торговцы. Ночная тьма окутывает
базарную площадь черным покрывалом. Только на углу улицы Боннар еще мерцает
одинокий светильник. Спите спокойно, любезные жители Папеэте, полиция не дремлет.
Через несколько часов, когда откроются ворота крытого рынка и покупатели явятся за
дынями и рыбой, будут обсуждены все события вчерашнего вечера и минувшей ночи, и
сплетня быстро обойдет весь город»52.
Будни «мясного рынка» вдохновили Гогена на одну из его самых известных картин -
«Та матете», которая теперь висит в Музее искусств в Базеле. (Ее «таитянское» название -
всего-навсего извращенное английское «market», рынок, причем надо было написать
определенный артикль «те», а не «та».) Подчеркнуто стилизованное полотно изображает
несколько типичных принарядившихся таитянских «веселых девиц», которые сидят на
скамейке, ожидая клиентов; на заднем плане два таитянина в набедренных повязках идут в
сторону крытого рынка, неся на палке тунцов. Стилизация заключается главным образом в
том, что позы и жесты девушек заимствованы Гогеном с росписи на египетском надгробье.
У Гогена был очень сильный половой инстинкт, который ему приходилось подавлять.
Теперь он мог дать волю своим чувствам. К тому же после восьми лет тягостной нужды у
него наконец появились какие-то деньги. Будущее - не только ближайшее, но и более
отдаленное, когда он вернется во Францию, - рисовалось ему в самых радужных красках.
И Гоген, естественно, считал, что можно позволить себе отдохнуть душой и пожить в свое
удовольствие. Но его все-таки мучила совесть, об этом говорит письмо жене, написанное в
конце первого месяца его пребывания на Таити и содержащее слова самооправдания,
которые, наверно, озадачили Метте: «Дай мне пожить так некоторое время. Те, кто
осуждают меня, совершенно не представляют себе, что такое темперамент художника.
Почему люди навязывают нам, художникам, свои требования? Мы ведь не навязываем им
свои»53.
У Гогена были причины просить о снисхождении: вскоре Пирушки и попойки
достигли кульминации в связи с главным Событием года - национальным праздником
Франции, который островитяне тогда, как и теперь, с достойным восхищения
патриотизмом и выносливостью ухитрялись растягивать на несколько недель54. Уже в
первых числах июля в город начинали Прибывать на больших лодках с оранжевыми
парусами жители разных областей и соседних островов, и население Папеэте буквально
удваивалось за две недели. Официально праздник открывался пушечным салютом в три
часа дня 13 июля. После торжественной процессии, в которой каждый остров и каждая
область были представлены своей колонной во главе со знаменосцем и барабанщиками,
туземцы остаток дня проводили в невинных и бесхитростных забавах: стреляли или
метали рукой стрелы в мишень, играли на колесе счастья, сшибали пустые банки,
поднимали тяжести и ели пончики и сахарную вату. Но предоставим слово Пеллендеру:
«Короткая улочка, идущая от пристани до ворот дворца Помаре, являет собой
изумительное зрелище. Она сплошь уставлена всевозможными будками. Фокусники,
игроки, продавцы мороженого и напитков, цветочницы расположились по бокам улицы и
говорят все сразу. Творится беззастенчивое жульничество. Наивные пассажирки с
«Ваикаре» платят двадцать пять центов за кусок арбуза. Если учесть, что целый арбуз
стоит на Таити всего пять центов, торговцы неплохо наживаются. Покупателям
предлагают отвратительнейшие напитки; от одного взгляда на наклейку можно заболеть
холерой. На одном столике, который несколько возвышается над соседними, крутится
колесо с ярко намалеванными цифрами, и, судя по непрекращающемуся звону монет на
обитой сукном полке внизу, хозяин колеса, блестящий джентльмен в клетчатом костюме, с
поддельными запонками в манжетах и с таким цветом лица, словно по нему прошлись
кистью с дегтем, явно преуспевает. Рядом, за прилавком, на котором громоздятся
неудобоваримые галеты, канака с музыкальными наклонностями зазывает покупателей,
играя на флейте. Вся улочка с ее экзотической толпой и причудливым набором товаров -
словно Нижегородская ярмарка в миниатюре. Так называемая парфюмерная лавка
выставила напоказ кучу бутылочек со смесями, которые могли быть составлены только в
трущобах Папеэте. Банка колесной мази, сдобренной гвоздичной эссенцией, снабжена
наклейкой с надписью «Болеутоляющее Риммеля для Волос». На пузырьке, в который,
судя по запаху, налит спирт и лавандовая вода, написано «Одеколон Жан Мария Фарина»55.
Этот «увеселительный парк» работал всю ночь напролет. Утром 14 июля большинство
участников праздника шли оттуда на танцевальную площадку около «Сёркл Милитер», где
в восемь часов начинался конкурс песни. Каждая область или остров были представлены
хором в составе сорока-пятидесяти человек, исполнявших великолепные полифонические
хоралы; как-никак, миссионеры десятки лет обучали островитян европейским ладам и
пению псалмов. Эти хоралы, которые, по словам самого Гогена, произвели на него
глубокое впечатление, были основным событием фестиваля, так как знаменитые
таитянские танцы упаупа, ставшие в наши дни главным аттракционом, считались властями
слишком неприличными, чтобы включать их в программу национального праздника. А в
разрешенных танцах не осталось почти ничего исконно таитянского, к тому же участники
должны были выступать в стесняющей европейской одежде. Зато когда островитяне
собирались где-нибудь в укромном месте, они сбрасывали одежды, и танцы принимали
эротический характер.
Тот же Пеллендер пишет, что трудно на бумаге воздать должное полинезийскому
празднику песни. Однако сам он неплохо справляется с задачей:
«Выступление начинается обычно с резкого дискантового крика в первом попавшемся
ключе. В тот миг, когда вы уже начинаете опасаться за голосовые связки девушки,
безобразный крик прекращается, и слышно что-то вроде мелодии с такими модуляциями,
что любой фонограф спасует. Вам покажется, что нет ни рифмы, ни ритма. Но хор думает
иначе. Тембр голоса девушки скачками понижается. И когда она переходит на спокойное
меццо, один за другим к ней присоединяются другие голоса. Кто повторяет основную
мелодию в духе фуги, кто импровизирует что-то свое; остальные - так сказать, тяжелая
артиллерия - вторят басом, как бы аккомпанируя.
Мало что осталось от правил, по которым строится европейский хорал. Разные партии
могут свободно перекрещиваться, и басы, если им вздумается, вдруг переходят на высокие
теноровые звучания, не опасаясь, что их сочтут нарушителями. Некоторые гармонии с
китайской окраской (вроде известной гармонии «Грейл», использованной Вагнером во
вступлении к «Ло-энгрину»), повторяются снова и снова, чуть ли не до одури. А в итоге
получается какая-то странная, грубоватая симфония. Кто обучал их контрапункту? Только
не миссионеры, что им до местных музыкантов! Кто обучил их модулированию? Кто
говорил им, когда вторящий бас должен умолкнуть, чтобы избежать какофонии? Что