представляет собой эта буйная таитянская мелодия - случайное скопление звуков или
звукопись, музыкальное выражение пейзажей, которые ее породили? Разве монотонный
аравийский напев не сходен с пустыней? И разве графическое воплощение шотландской
музыки, когда она записана нотными знаками на бумаге, не напоминает своими пиками и
скачками шотландские горы? Так, может быть, эти колышащиеся, плывущие созвучия, с
рокочущим фоном мужских голосов, изображают свист пассата в пальмовых кронах и рев
прибоя на рифе? Эта проблема заслуживает изучения»56.
В час дня в защищенной гавани начинались парусные и весельные гонки для
таитянских аутригеров, корабельных шлюпок и тендеров. А на берегу в это время
развертывались другие соревнования. Особенным успехом среди зрителей пользовались
гонки на ходулях для мужчин (древний таитянский спорт) и лазанье по смазанному мылом
шесту для женщин (французское нововведение). Вечером соревнующиеся и зрители
делали передышку, ограничиваясь танцами вокруг музыкального павильона, после чего
следовала еще одна бессонная ночь в «увеселительном парке». Наконец, 15 июля все
устало брели на ипподром в долину Фаутауа. Здесь происходили конноспортивные
состязания: скачки с препятствиями и без оных, рысистые испытания. Они чередовались с
соревнованиями в беге для мужчин и женщин, причем дистанции, слава богу, не
превышали 400 метров. День заканчивался так называемым венецианским водным
праздником, во время которого команды островов и областей старались покрасивее и
необычнее украсить цветами и пальмовыми листьями большую двойную пирогу.
Шестнадцатого июля, после еще одной бурной ночи, «увеселительный парк», впервые за
трое суток, закрывался, чтобы люди могли немного поспать. Но сперва раздавали
денежные призы, награды и выигрыши.
На этом празднество, разумеется, не кончалось, все продолжали играть, петь,
танцевать и пить, пока хватало денег. Последние гости разъезжались по домам лишь в
начале августа - с опухшими глазами, дикой головной болью и вялой, но блаженной
улыбкой на устах.
Для Гогена праздники были не только отличным поводом, чтобы с еще большим
рвением и упоением предаться веселью, но и бесподобным случаем наблюдать и
зарисовывать новые интересные туземные типы. Уже во время похорон короля Помаре он
сделал портретные наброски таитян, которых можно было назвать настоящими туземцами,
в отличие от обосновавшихся в Папеэте. Но тогда все были в черных траурных платьях и
плохо сидящих темных костюмах, и к тому же гости быстро исчезли. Другое дело
июльские праздники: целый месяц легко одетые полинезийцы наводняли город и
устроенные для гостей лагеря. А многие участники спортивных состязаний вообще
выступали лишь в узкой набедренной повязке. И Гоген, гуляя по городу, то и дело
останавливался, бесцеремонно устремлял пристальный взгляд на какого-нибудь туземца,
приказывал ему стоять смирно и быстро делал набросок. Добрые и сговорчивые
островитяне, как правило, не возражали, их только огорчало, что этот странный чужеземец
не только не отдает, но даже не показывает им готового «портрета». Художники-любители,
не говоря уже о фотографах, не были для них в новинку. В Папеэте работал даже
профессиональный фотограф, к которому охотно шли туземцы побогаче.
Итак, хотя на Таити в самом деле можно было целыми днями петь и любить, Гоген
убедился, что совсем без денег не обойтись. Во всяком случае, в Папеэте, где стоимость
жизни оказалась даже выше, чем в Париже. Домик, снятый Гогеном, обходился ему в
пятьдесят-шестьдесят франков в месяц. Два раза в день он ходил в отличный французский
ресторан Ренвойе; в месяц это составляло около ста пятидесяти франков. Когда он
приглашал гостей, - а это случалось частенько, - счет, естественно, оказывался еще
больше. Многочисленные лавки на пристани изобиловали товаром до такой степени, что
одежда, ткани, утварь, инструмент, лампы и ведра висели на стенах, под потолком, даже у
входа снаружи. Известно, когда у тебя перед глазами столько заманчивых товаров,
невозможно устоять против соблазна. Временные подруги Гогена поддавались соблазну
ежедневно и ежечасно, в итоге его скромный капитал таял с угрожающей быстротой.
Словом, пора было приступать к писанию портретов, на которые он возлагал такие
надежды.
К великому разочарованию Гогена, ни чиновники, ни местные тузы не обнаружили
интереса, когда он известил их, что у него наконец-то появилось время для заказов.
Вероятно, они заключили, что человек, чьи вкусы позволяют ему открыто якшаться не
только с таитянскими девицами, но и с приказчиками, писарями, солдатами и моряками,
не может быть хорошим художником. Не исключено также, что Гоген с самого начала
неверно оценил обстановку и был обманут вежливыми фразами и обостренным
вниманием, которое вызывает новый человек. И вместо того чтобы, как положено, начать
свою карьеру светского живописца портретом губернатора, он вынужден был в качестве
первого клиента довольствоваться простым английским столяром по имени Томас
Бембридж. У столяра было целых двадцать два ребенка, и почему-то ему захотелось
получить портрет дочери Сусанны, солидной дамы лет сорока. Справедливо полагая, что
столяр вряд ли сумеет оценить синтетический стиль, Гоген написал сугубо
реалистический портрет уже не молодой, увядшей и весьма тучной Сусанны. Он даже
придал ее носу натуральный красный цвет. Столяр, разумеется, посчитал это карикатурой
и, наверно, уничтожил бы портрет, если бы не уплатил за него целых двести франков. И
Томас Бембридж с грустью упрятал картину в своем сарае, где ее нашли уже после смерти
Гогена. Со временем она попала в Королевский музей современного искусства в Брюсселе,
где висит и ныне57. Неодобрительное отношение к портрету, можно сказать, пережило
заказчика: едва ли не во всех альбомах Сусанну ошибочно именуют «Мисс Кембридж».
Хотя мало кто из жителей Папеэте видел эту ужасную картину, молва быстро разнесла
по городу, что у Гогена нет ни такта, ни дарования. После этого никому уже не хотелось
заказывать ему портреты. Если кто-нибудь вообще об этом помышлял. Обозленный тем,
что впустую потерял три драгоценных месяца, Гоген решил незамедлительно покинуть
город и осуществить то, ради чего обогнул половину земного шара: изучать и писать
настоящих, неиспорченных дикарей.
Двадцатью годами раньше Пьер Лоти, чей роман о Таити Гоген хорошо знал, тоже был
разочарован Папеэте, и в своей книге он заранее утешал тех, кто пойдет по его стопам:
«Нет, тот, кто пожил лишь среди полуцивилизованных девиц Папеэте и через них
узнал обычаи и нравы горожан и ломаный таитянский язык портового люда, для кого
Таити всего лишь место, где легко удовлетворить свои страсти и потребности, - тот не
понял, что может дать этот остров.
Не понимают этого и более достойные люди (их, безусловно, большинство), которые
видят в Таити прежде всего романтический край вечного лета, изобилующий цветами и
прекрасными женщинами.
Подлинное очарование этого края заключается в другом, и далеко не всякий способен
его оценить. Чтобы найти его, надо уехать подальше от Папеэте - туда, куда еще не
вторглась цивилизация, где деревни с хижинами, крытыми листьями пандануса,
раскинулись под стройными кокосовыми пальмами на берегах коралловых лагун, рядом с
пустынным, безбрежным океаном!»58
9.
«Вир», дряхлая посудина, на которой Гоген прибыл в Папеэте, как и все военные корабли, бросил