превращается в сплошной огромный трактир, - писал один потрясенный очевидец. -
Жители собираются вместе в каком-нибудь укромном уголке, собирают апельсины,
выдавливают из них сок и оставляют его на некоторое время бродить в бочках, после чего
пьют без перерыва день и ночь и тут же предаются не поддающимся описанию оргиям.
Полтора месяца они отравляют жизнь всем остальным»62.
Численность населения лучше всего отражает катастрофическое действие болезней и
пьянства. Одно время казалось даже, что островитянам грозит быстрое и полное
истребление, ибо за первые тридцать лет после открытия острова (1767-1797) от ста
пятидесяти тысяч жителей осталась только одна десятая. Еще через тридцать лет и этот
жалкий остаток сократился наполовину, до каких-нибудь восьми тысяч. С тридцатых годов
прошлого столетия до 1891 года с ужасающей точностью рождалось столько же людей,
сколько умирало. Так что положение оставалось в высшей степени критическим, и были
все причины опасаться, что таитянский народ не переживет процесса цивилизации.
В общем можно сказать, что Гоген опоздал на Таити по меньшей мере на сто лет. Или
же - что он выбрал не тот остров. Потому что в Южных морях оставалось еще немало
островов, чьи обитатели вовсе не подверглись влиянию нашей западной культуры, и жизнь
там приближалась к тому, о чем мечтал Гоген, который, кстати, все еще верил, что
таитянская деревня отвечает его идеалу. По ряду причин прозрение состоялось довольно
поздно. Во-первых, отъезд из Папеэте неожиданно задержался из-за крайне неприятного
происшествия: у него было очень сильное кровоизлияние. Одновременно стало
пошаливать сердце63. В скверно оборудованном военном госпитале (единственной
больнице на острове) он продолжал харкать кровью - «по четверть литра в день», по его
собственным словам. Правда, Гоген не сообщает, какой диагноз поставили два
измученных перегрузкой врача - хирург и терапевт, - составлявшие весь врачебный
персонал. Но современные специалисты, которых я спрашивал, все как один сходятся на
том, что симптомы указывают на сифилис во второй стадии. В таком случае, Гоген
заразился много лет назад. Впрочем, течение болезни могло быть ускорено бурной и
далеко не здоровой жизнью, которую он вел в Папеэте, не говоря уже о риске нового
заражения. Военные врачи сделали все, что могли, а именно: налепили ему горчичники на
ноги и поставили банки на грудь. Достоинство этого средневекового лечения заключалось
в том, что оно не могло повредить Гогену и не помешало его организму справиться с
недугом в силу естественной сопротивляемости. Главным же недостатком было то, что
пребывание в больнице стоило ему 12 франков в день. И как только прекратилось
кровотечение, он вернулся домой.
Сам Гоген утверждает, что в августе 1891 года, поднявшись на ноги, он покинул
Папеэте и бежал «в джунгли внутри острова». Все биографы поверили ему на слово и
поняли образное выражение буквально. За примером ходить недалеко; вот как его сын,
датский искусствовед Пола Гоген, в своей отличной книге об отношениях между
родителями описывает это паломничество отца: «Сперва он следовал по дороге,
проложенной его соотечественниками, потом уже ступил на бесхитростную, примитивную
тропу, ведущую в джунгли, где последние остатки коренного населения еще поклонялись
своим языческим богам, коим подвластны тайны природы и примитивной жизни»64. Из
того, что уже говорилось выше, достаточно ясно видно, что в девяностых годах на Таити
никто не поклонялся языческим богам и не жил по старинке. И если уж говорить
начистоту, то Гоген при всем желании не смог бы укрыться внутри острова. Как Большой,
так и Малый Таити - как обычно именуют соединенные узенькой перемычкой две части
острова - на девять десятых состоят из могучих горных массивов, которые не только
необитаемы, но и, по большей части, неприступны. Взобраться даже на самые низкие
вершины и плато - чрезвычайно сложное и утомительное дело, потому что все время надо
прорубать себе путь сквозь высокий, в рост человека, папоротник. Большинство вершин
до сих пор никем не покорено - ни таитянами, ни европейцами. Только в одном месте
можно пересечь большой остров, если вы согласны несколько суток шагать по скользким
камням, выстилающим русла рек, зажатых между склонами глубоких ущелий, карабкаться
по головокружительным обрывам и переплыть горное озеро с ледяной водой. Обитаемая
часть Таити ограничена прибрежной полосой, ширина которой мало где превышает один
километр. И единственная на острове дорога вьется вдоль побережья. Во времена Гогена
ее восточный отрезок представлял собой всего-навсего виляющую по холмам верховую
тропу, и только на юге и западе можно было проехать на экипаже. Да и то при условии, что
путники внимательно следили за коварными корнями и за огромными камнями, которые
частенько падали или съезжали с крутых склонов.
Легко понять Гогена, когда он предпочел отправиться в деревню на удобной коляске
вдоль западного побережья, вместо того чтобы продираться сквозь папоротник в сердце
острова. Кучером был один из новых друзей Гогена, он же владелец коляски, Гастон Пиа,
который, несмотря на необычную фамилию, был самым настоящим французом. Он
преподавал детям в одной из школ на западном берегу, а во время летних каникул, как
обычно, приехал в Папеэте, чтобы вместе со всеми хорошенько отпраздновать 14 июля.
Учитель Пиа гостил у своего брата, который тоже учительствовал, но в городской школе.
В разгар праздника Гоген и познакомился с ними. Оба они увлекались живописью,
причем Гастон настолько преуспел, что его через несколько лет назначили преподавать
рисование в школу протестантской миссии в Папеэте. Чувство профессиональной
солидарности объединяло братьев с Гогеном, хотя они не могли взять в толк, как такой
слабый рисовальщик и плохой колорист мог получить «официальную миссию». И когда
Гастон после праздников собрался домой, он любезно пригласил Гогена к себе65. Как и все
деревенские учителя на Таити, Гастон Пиа жил рядом со школой, которая находилась в
Паеа, в двадцати одном километре от Папеэте. Из его дома (нынешний учитель живет на
том же месте, правда, дом куда современнее и удобнее) Гогену открывался, бесподобный
вид на крутые вершины внутри острова. До берега было всего около ста метров, но лагуну
и море заслоняли густые заросли гибискуса, дома и сады. И когда Гоген хотел
полюбоваться самым красивым и живописным зрелищем во всем южном полушарии -
таким зрелищем был закат, когда солнце заходило за островом Моореа, - он, по примеру
туземцев, в сумерках шел на берег и садился на мягкий песок у самой воды.
Гоген прогостил здесь недолго, и мы знаем об этой поре немного: в Паеа он наконец-
то взялся за кисть и закончил по меньшей мере две картины, на одной - школьный
дворник-туземец за рубкой дров («Матамоэ», экспонируемая в Музее изобразительных
искусств имени А. С. Пушкина в Москве)66, вторая - пейзаж. Вряд ли он близко общался с
туземцами, ведь ни Гоген, ни Гастон Пиа не говорили по-таитянски, и круг знакомых
доброго учителя составляли главным образом французские поселенцы. Поэтому, как
только Гоген почувствовал себя достаточно бодрым, он решил покинуть Паеа и найти
такое место, где мог бы скорее осуществить свой первоначальный замысел - жить, как
настоящий таитянин. Вероятно, его отъезд был ускорен тем, что в середине сентября
начинался новый учебный год: во-первых, у его радушного хозяина появилась уйма дел;