Однако он и тут не смог последовать примеру островитян, и всякий, кто пытался
повторить его таитянский опыт, тотчас поймет - почему. Дикие бананы растут высоко в
горах, туда нужно идти много часов по узким тропкам, вьющимся между пропастями,
вдоль острых гребней, и каждая гроздь весит около десяти килограммов. С
нетренированного европейца, как правило, достаточно одной вылазки, чтобы на всю
жизнь отбить ему вкус к горным бананам, даже если он на обратном пути не поломал
руки-ноги и не свалился в расщелину.
Но допустим, что Гоген ценой долгого и упорного труда в конце концов научился бы
добывать себе пищу, как это делают островитяне, - ему бы просто было некогда писать.
Конечно, он это понимал, а поэтому и не стал пытаться. Волей-неволей ему пришлось
избрать бесславное решение, стать постоянным покупателем в магазинчике китайца Аони,
стоявшем у дороги неподалеку. Однако Аони, естественно, держал только такие товары, на
которые был спрос в Матаиеа, а в их число уж, во всяком случае, не входили ни фрукты,
ни корнеплоды, ни овощи, ни свежее мясо, ни рыба, ни яйца - всем этим местные жители
сами себя обеспечивали. Не было тут и других лавок или базара, где бы продавались
перечисленные товары.
Казалось бы, проще всего покупать мясо, рыбу и овощи у туземцев, но торговать
продуктами питания противоречило их традициям. Если европеец по невежеству или
невоспитанности обращался к ним с таким предложением, они предпочитали дать ему
что-нибудь даром; но побираться - иначе этого не назовешь - несовместимо с этикой
европейца, тем более такого самолюбивого и гордого, как Гоген.
И он очутился в нелепом положении: живя в цветущем, плодородном краю, был
вынужден питаться консервами, хлебом, рисом, бобами и макаронами. Все это
привозилось из Франции и все стоило очень дорого. Банка говяжьей тушонки - 2,5 - 3
франка, килограмм консервированного масла - 4,5 - 6 франков, килограмм сыра - 1,75 - 2
франка, килограмм сахара - 1 франк, килограмм риса и бобов 1-1,5 и килограмм муки - 0,5
франка. Молока вообще нельзя было достать, во всяком случае, свежего; правда, без этого
напитка Гоген легко обходился. Красное вино, которое он обычно пил за обедом, стоило
0,90 франка литр, а его любимый абсент - целых 7 франков бутылка. Пиво - 9 франков
дюжина (местное) и 20 франков дюжина (привозное). Из спиртных напитков всего
дешевле был ром - 2,5 франка за литр71.
Непредвиденные расходы (сверх обязательных - на квартиру и табак) были очень
некстати, так как у Гогена уже к рождеству совсем не осталось денег, которых ему должно
было хватить на целый год, не будь он таким расточительным в Папеэте. От торговцев
картинами в Париже он не получил ни сантима. Даже самый верный, казалось бы,
источник дохода - бенефис в Театре искусств, состоявшийся сразу после его отъезда, - не
оправдал ожиданий. Вместо полутора тысяч он принес каких-нибудь сто франков, и
организаторы целиком вручили их еще более нуждающемуся второму бенефицианту -
Верлену. И в художественном смысле спектакль, гвоздем которого был шедевр Шарля
Мориса, трехактная пьеса о проклятии денег (!), с треском провалился. Видимо, Морис
был убит горем, потому что за прошедшие с тех пор полгода он не написал ни строчки, и
Гоген услышал печальную новость окольным путем. Нужно ли добавлять, что ввиду таких
обстоятельств бедняга Морис не смог вернуть пятьсот франков, которые занял в феврале
1891 года.
К счастью, у Гогена было рекомендательное письмо министра колоний, и он уже
придумал, как его использовать. В Папеэте он услышал, что освободилась должность
мирового судьи на Маркизских островах, и сразу смекнул, что это место поможет ему
решить все проблемы. Судье полагалось целых пятьсот франков в месяц; на такое
жалованье он будет жить без забот, жить по-княжески. И сможет наконец изучать
интереснейшее туземное искусство. Еще во Франции Гоген вырезал из журналов образцы
маркизских татуировок, которые ему очень понравились. А в Папеэте он у начальника
жандармерии увидел большое собрание маркизской каменной скульптуры, костяных
изделий, палиц и деревянных чаш, и почти все они были украшены великолепными
узорами, которые убедительно говорили о художественном таланте и мастерстве
маркизцев72. Еще Гогену нравилось, что Маркизский архипелаг лежит далеко от Таити и
вряд ли начальство станет докучать ему проверками.
Несомненно, Гоген был прав, считая, что должность судьи ему отлично подойдет.
Весь вопрос заключался в том, подойдет ли он для должности. Сам он, видимо, ни
секунды в этом не сомневался. Но что скажет губернатор Лакаскад? И Гоген на всякий
случай решил начать сверху, повлиять на начальников губернатора в министерстве
колоний. Написав Шарлю Морису и укорив его за долгое молчание, он одновременно
предоставил ему отличную возможность искупить свою вину: Морис должен был опять
пойти к Клемансо и к другим влиятельным лицам, которые могли бы подтвердить, что
Гоген вполне годится в судьи. А тут, кстати, в начале 1892 года в Париж приехала Метте.
Она хотела попытаться продать картины, оставленные Гогеном у Шуффенекера, и тем
самым как-то исправить оплошность, которую он совершил, не послав ей денег перед
отъездом на Таити. Неожиданная предприимчивость Метте объяснялась вовсе не тем, что
она вдруг признала в своем супруге великого художника, ибо речь шла не о его полотнах, а
о маленькой, но хорошей коллекции картин импрессионистов, собранной им в ту далекую
пору, когда он был преуспевающим биржевым маклером.
Операция прошла успешно, чувства Метте смягчились, и, получив от Поля письмо,
где он справедливо отмечал, что большинство мужчин, во всяком случае французов,
скорее прислушаются к голосу женщины, она пообещала помочь Морису нажать где надо.
Как ни тщательно Гоген подготовил почву, обстоятельства (и прежде всего
катастрофическая нехватка денег) вынудили его обратиться к губернатору Лакаскаду до
того, как пришел ответ из Парижа. Вот как он сам описывает эту беседу: «Один честный (а
потому не очень популярный) судья, видя, что мне никак не удается нормально работать,
проявил ко мне большое участие и посоветовал просить губернатора, чтобы тот назначил
меня мировым судьей Маркизского архипелага. Сказал, что вакансия давно свободна, и ее
нужно заполнить. Раньше эту должность занимал первостатейный бездельник и болван,
один из фаворитов губернатора, получивший ее вопреки возражениям колониального
совета и впоследствии отправленный обратно во Францию в ранге официального
чиновника со всякими привилегиями. Деньги ему выделили бог весть из какой статьи
бюджета - то ли «писарские расходы», то ли «икс».
Речь шла почти о синекуре, и я получил бы возможность заниматься
своим полезным делом. Это было все равно что искушать дьявола, и я не стал
ходатайствовать сразу, попросил дать мне несколько дней на раздумье. Через неделю я
опять приехал в Папеэте. Судья посоветовал мне ковать железо, пока горячо, мол,
прокурор недавно говорил с губернатором, и тот заявил, что охотно меня поддержит.
Без дальнейших церемоний я пересек площадь и вошел в резиденцию губернатора. Я
не мог отделаться от чувства стыда при мысли, что собираюсь просить милости у столь
жалкой и презренной личности. (Почему мы должны зависеть от презренных личностей?)
Вестовой отнес мою визитную карточку и вернулся через пять минут. Он предложил мне
подняться наверх. Губернатор соизволит принять меня. И в самом деле, в конце лестницы,