же месте стоит ресторан его сына), и Гоген понял, что было бы в высшей степени
невежливо не ответите на оказанное ему гостеприимство и не пригласить свою новую
родню на роскошный свадебный обед. В итоге, когда он наконец сел с Теха’аманой в
дилижанс и покатил по рытвинам в Матаиеа, его бумажник совсем отощал.
«Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда, - признается Гоген. - Я
был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне». Это открытое признание в
любви тем примечательнее, что Гоген не отличался сентиментальностью. Для него куда
типичнее другое, более позднее высказывание: «Чтобы принудить меня сказать «я тебя
люблю», надо взломать мне рот». И, однако, он, судя по всему, был искренен, заверяя, что
влюблен в Теха’аману. Это не так удивительно, как может показаться на первый взгляд,
если учесть, что она вполне отвечала его мечте о таитянской Еве. Поэтому Гоген с великой
неохотой и опаской отпустил Теха’аману, когда она, как и обещала своей рассудительной
матери номер два, через неделю поехала в Фа’аоне с докладом. Впрочем, Гоген тоже
придумал умный ход. Чтобы закрепить произведенное ранее доброе впечатление, он дал
Теха’амане немного денег и попросил купить в Таравао у китайца несколько бутылок рома
для ее многочисленных родителей. Но главную роль, несомненно, сыграл положительный
отзыв юной супруги, и через несколько дней с дилижанса, остановившегося под
огромными манговыми деревьями в нескольких стах метрах от хижины Гогена, сошла
Теха’амана.
Жизнь Гогена в корне изменилась. «Я снова начал работать, и мой дом стал обителью
счастья. По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо
Теха’аманы сияло, словно золотое, озаряя все вокруг, и мы шли на речку и купались
вместе, просто и непринужденно, как в садах Эдема, фенуа наве наве. В ходе
повседневной жизни Теха’ амана становилась все мягче и ласковее.
Таитянское ноаноа пропитало меня насквозь. Я не замечал, как текут часы и дни. Я больше
не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было замечательно».
Бесспорно, Теха’амана была самой подходящей женщиной для Гогена. И не потому,
что она, по счастливой случайности, представляла собой какую-то особенную,
неповторимую личность, а потому, что в любом смысле была обычной, нормальной
полинезийкой. Подарков и денег не требовала, романтических чувств, комплиментов и
преклонения не домогалась. Простое деревенское воспитание научило ее, что у мужчины
и женщины разные интересы и разная работа. Она не вмешивалась в занятия Гогена и не
пыталась их понять, предоставляя ему без помех заниматься живописью. То, что у него не
было строго определенных часов работы, Теха’аману не беспокоило - ей самой никто не
прививал методичности. Ее способность часами молча сидеть и грезить, когда не было
никакого дела, только радовала Гогена, который слишком хорошо помнил не в меру
разговорчивую Тити. Неизменно веселый, озорной нрав Теха’аманы очень благотворно
действовал на его душу. И с практической точки зрения она оказалась находкой: с первой
минуты Теха’амана, как настоящая хозяйка, принялась стряпать, стирать и мыть. Не
говоря уже о том, что она умела добыть пропитание: ловила рыбу и собирала плоды,
выменивала что-нибудь у соседей. Не последнюю роль играли ее физические прелести,
юное очарование и ничем не скованная чувственность. Показательны слова, которые Гоген
чаще всего употребляет, говоря о Теха’амане: ноаноа и навенаве. Первое означает
«благоухание» и содержит намек на монои - кокосовое масло с запахом лепестков
гардении, которым Теха’амана, как настоящие таитянки, регулярно натирала тело и
волосы. А слово навенаве по-таитянски - чувственное наслаждение, сладострастие. Гоген
был прав, иронически сравнивая полнокровную таитянку, которую встретил в реальном
мире, с чувствительной «дамой с камелиями», описанной Пьером Лоти. «Она ничуть не
похожа на миленькую Рараху, слушающую, как играет на гитаре миленький Пьер Лоти.
Она - Ева, которая пережила грехопадение, но все равно не стыдясь может ходить без
одежды, такая же чувственная и прекрасная, как в день творения».
В отличие от Жюльена Вио, который известен потомкам под именем Лоти, Гоген так
спешил забрать Теха’аману, что ее родители не успели, как того требует таитянский
обычай, дать ему по случаю женитьбы новое имя. Правда, Теха’амана (тоже сохранившая
свое старое имя) называла его не Пауро - таитянское произношение имени Поль, - а, как и
все жители Матаиеа, Коке. Так таитяне выговаривают трудное французское слово «Гоген».
Кстати, никакое другое имя не подошло бы новой жене Гогена - или его вахине, как
говорят таитяне, - лучше того, которое она носила до сих пор. Оно было составлено из
определенного артикля те, каузативной частицы ха’а и существительного мана,
означающего «сила, мощь». Вместе получается «дающий силу»; это имя часто встречается
в религиозных и мифологических контекстах. Бесспорно, Теха’амана - Гоген это сам
признавал с благодарностью - даровала ему жизнерадостность и вдохновение. И, что не
менее важно и ценно, она помогла ему лучше узнать быт и нравы его таитянских соседей.
Свежий и более глубокий интерес к окружающему миру привел к тому, что Гоген опять,
как и в первые месяцы жизни в Матаиеа, писал только бесхитростные сцены из
повседневного быта. Из-под его кисти выходили блестящие картины, и по многим из них
ясно видно, как он переносил свою любовь с Теха’аманы на весь таитянский народ,
одинаково идеализируя их. Гордо и в то же время осторожно он писал: «Я вполне доволен
своими последними работами. Чувствую, что начинаю постигать полинезийский характер,
и могу заверить, что никто до меня не делал ничего похожего, и во Франции ничего
подобного не знают. Надеюсь, эта новизна будет моим преимуществом. Таити не лишен
очарования, и пусть женщины не красавицы в буквальном смысле слова, у них есть свое
обаяние, есть что-то бесконечно таинственное»88.
Самая прекрасная картина, созданная Гогеном в эти счастливые медовые месяцы,
изображает, естественно, Теха’аману, причем она его непосредственно вдохновила. Я
подразумеваю знаменитую «Манао тупапау» - единственное по-настоящему значительное
произведение Гогена, которое еще принадлежит частному лицу (а именно - одному из
членов династии американских фабрикантов автопокрышек Гудьир). Вот как сам Гоген
описывает историю этого полотна: «Мне пришлось поехать в Папеэте. Я обещал
вернуться вечером. На полпути дилижанс поломался, и дальше я добирался пешком.
Домой поспел только в час ночи. Как нарочно, в доме оставалось совсем мало светильного
масла, я как раз собрался купить еще. Лампа погасла, и, когда я вошел, в комнате царил
мрак. Я насторожился и был сам не свой от тревоги - неужели птичка улетела?»
Но, чиркнув спичкой, он тотчас увидел Теха’аману. Голая, оцепеневшая от страха, она
лежала ничком на кровати. Гоген, как мог, постарался ее успокоить и утешить, и настолько
в этом преуспел, что она отчитала его, как истая таитянка:
- Никогда больше не оставляй меня без света. И что ты там делал в городе? Конечно,
проводил время с женщинами, которые ходят на базар, чтобы петь и танцевать, а потом
отдаются офицерам, или морякам, или еще кому-нибудь!
На это Гоген ничего не ответил, а просто ласково ее обнял.
Впрочем, картиной он был доволен не столько из сентиментальных соображений,
сколько потому, что считал ее на редкость удавшейся. Об этом говорит разбор, который