вскоре появился в его записной книжке: «Юная туземная девушка лежит плашмя на
животе. Ее испуганное лицо видно только отчасти. Она покоится на ложе, закрытом синей
набедренной повязкой и хромово-желтой материей. На красно-фиолетовом фоне
разбросаны цветы, словно электрические искры, и возле кровати стоит странная фигура.
Какое-то сочетание линий привлекает меня, и я пишу эту сцену, причем у меня
задумана просто обнаженная фигура. Сейчас она не совсем прилична, а мне хочется
создать целомудренную вещь и воплотить психологию туземцев, их национальный
характер.
Набедренная повязка играет очень важную роль в жизни полинезийки, и я превращаю
ее в нижнюю простыню. Лубяная материя пусть остается желтой. Во-первых, этот цвет
неожидан для зрителя; во-вторых, он создает иллюзию, будто сцена освещена лампой, и не
нужно придумывать световые блики. Фон должен пугать, для этого лучше всего подходит
фиолетовый цвет. Музыкальная композиция картины завершена.
Что может быть на уме у молодой туземки, которая лежит на кровати в такой смелой
позе? Вот один ответ: она готовится к акту любви. Это толкование вполне отвечает ее
нраву, но мысль непристойная, она мне не нравится. Если считать, что она спит, значит,
акт уже состоялся, - опять-таки не совсем прилично. Остается только одно настроение -
она боится. Но какого рода страх ею владеет? Во всяком случае, не тот, который испытала
Сусанна, застигнутая врасплох старцами. В Южных морях не знают такого страха.
Нет, конечно, речь идет о страхе перед тупапау (дух покойника). Туземцы очень
боятся привидений и на ночь всегда оставляют зажженной лампу. В безлунную ночь они
не выйдут из дому без фонаря, да и с фонарем никто не отважится выйти в одиночку.
Напав на мысль о тупапау, я сосредоточиваюсь на ней, делаю ее главным мотивом.
Обнаженная фигура приобретает второстепенное значение.
Как туземная женщина представляет себе привидение? Она никогда не была в театре,
не читала романов. Поэтому, когда она пытается представить себе привидение, она думает
об умершем человеке, которого знала. Значит, мой призрак должен быть похож на
обыкновенную старушку, протянувшую руки как бы для того, чтобы схватить добычу.
Склонность к декоративному побуждает меня разбросать на фоне цветы. Цветы
тоже тупапау, то есть блуждающие огоньки; они показывают, что привидения
интересуются нами, людьми. Таково таитянское поверье.
Название «Манао тупапау» («Мысль, или Вера и привидение») можно толковать
двояко. Либо она думает о привидении, либо привидение думает о ней.
Подведу итог. Музыкальная композиция: волнистые линии, оранжево-синий аккорд, с
переходами в дополнительные цвета желтый и фиолетовый, и подсвеченный зеленоватыми
искрами. Литературная тема: душа живой женщины сообщается с душами мертвых.
Противоположности - день и ночь.
Я записал историю создания этой картины, памятуя о тех, кому непременно надо
знать - как и почему.
А вообще это просто обнаженная натура из Полинезии».
Говоря о суеверии таитян, об их искренней вере в привидения и духов, Гоген в целом
совершенно прав. И все-таки, пусть даже меня обвинят в мелочной придирчивости, я
должен по двум пунктам поспорить с ним. Во-первых, ни один таитянин не представит
себе тупапау в виде безобидной, наделенной вполне человеческими чертами старушки в
чепце. Они по горькому опыту знают, что у всех призраков мертвенно-бледная кожа,
огромные светящиеся глаза и длинные, острые клыки, торчащие из-под верхней губы. Во-
вторых, у названия «Манао тупапау» нет того двойного смысла, о котором пишет Гоген.
Строго говоря, это два корня без каких-либо соединительных частиц, придающих им
новое значение. Для таитян это сочетание так же бессмысленно, как для нас его
буквальный перевод: «Мысль-призрак». Правда, чуть ли не все таитянские названия
картин Гогена представляют собой упрощенные конструкции, притом с
орфографическими ошибками, но в большинстве случаев можно понять, что он
подразумевал. Если же многие переводы этих названий, утвердившиеся в Европе, ни на
что не похожи, то тут Гоген вовсе не виноват.
Как ни влюблен был Гоген в Теха’аману, это не повлияло на его чувства к Метте и на
планы возобновить с ней и детьми семейную жизнь. Именно потому, что эти две женщины
во всем были так не похожи друг на друга, Гоген искренне считал, что его отношения с
одной из них ничего не отнимают у другой. Решающую роль играло то, что любовь Гогена
к Теха’амане была, так сказать, «этнологической». Другими словами, она не могла бы
жить в другой стране, в другой культурной среде. Гоген и не помышлял о том, чтобы
навсегда остаться на Таити, ибо то, что было для него важнее всех личных чувств, а
именно его карьера Художника, требовало его возвращения в Европу. Поэтому связь, с
Теха’аманой в конечном счете представляла собой лишь приятный эпизод в его жизни.
Объяснить как следует все в письме было бы трудно, и Гоген очень разумно предпочел не
сообщать Метте о существовании Теха’аманы. Что до самой Теха’аманы, то ей и вовсе
было бы смешно его ревновать. И все-таки, когда она спросила, что это за блондинка с
короткими волосами изображена на фотографии, висящей на стене, Гоген из осторожности
ответил, что это его покойная супруга.
Видно, неспроста Гоген записал на языке оригинала популярную таитянскую песню
«Овири» («Дикарь»), слова которой несомненно отражают раздвоение чувств, царившее в
его душе89.
Соло
В эту ночь, роковую звездную ночь,
Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе тяжело вздыхают.
Мое сердце поет с флейтой в лад.
Хор
Что он задумал?
Играть буйную танцевальную музыку?
Что он задумал?
В голове его буйные мысли...
Соло
Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе теперь замолкли.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я думаю о ясных лунных ночах,
Когда лучи скользят сквозь листву,
И обе они здесь, в моем сердце.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я уходил далеко в океан
И поверял свою тайну изумленному морю,
Оно ревет вокруг острова,
Но не дает мне ответа.
Теперь они далеко-далеко, эти две женщины,
Мое сердце поет с флейтой в лад.
Хор (повторяет припев).
Кстати, как раз в это время благодаря счастливым обстоятельствам Метте и Поль
Гоген стали ближе друг к другу и приблизились к своей общей цели. Главная заслуга в
этом принадлежала двум датским художникам - Теодору Филипсену и Юхану Роде. По их
почину Гогена пригласили участвовать в большой выставке современного искусства в
Копенгагене, намеченной на весну 1893 года, причем для него и Ван Гога отводился целый
зал90. Если он выедет с Таити до конца года, то попадет в Копенгаген как раз вовремя, чтобы следить за размещением своих картин. По сравнению с Парижем Копенгаген,
конечно, глухое захолустье, и все же Гогену было лестно взять реванш на родине жены и в
присутствии ее родни за все унижения, перенесенные восемь лет назад. Независимо от
того, что скажет критика, быть представленным так широко в такой крупной выставке -
немалая честь и бесспорная победа. К тому же из последнего письма Метте вытекало, что
в Дании не только Роде и Филипсен начинают ценить его живопись. Так, ей удалось
получить полторы тысячи крон за несколько старых бретонских картин, которые она в