освещался движущимися огнями, там горели огромные факелы из сухих пальмовых
листьев. В свете этого пламени, которое озаряло и берег и море, ждали наши семьи. Кто
сидел неподвижно, кто - главным образом дети - бегал, прыгал и неутомимо визжал.
Мощный заключительный бросок - и лодка с ходу выскочила на пляж.
Добычу разложили на песке. Кормчий разделил ее поровну по числу участников лова,
не делая различий между мужчинами, женщинами и детьми, между теми, кто выходил в
море, и теми, кто ловил рыбешек для наживки. Получилось тридцать семь частей.
Моя вахина немедля веяла топор, наколола дров и разожгла костер. Тем временем я
привел себя в порядок и оделся для защиты от ночного холодка. Моя рыба изжарилась. А
она съела свою сырой. После тысячи вопросов о том, как прошел лов, настала пора идти
домой и ложиться спать. Я горел нетерпением задать ей один вопрос. Стоит ли? Наконец
сказал:
- Ты хорошо себя вела?
- Да.
- А у тебя сегодня был хороший любовник?
- Не было у меня никакого любовника.
- Ты лжешь. Рыба выдала тебя.
На ее лице появилось выражение, какого я еще никогда не видел. Словно она
молилась... Наконец она покорно подошла ко мне и со слезами на глазах сказала:
- Побей меня, побей сильно.
Но ее покорное лицо и чудесное тело напомнили мне безупречную статую, и я
почувствовал, что меня поразит вечное проклятие, если я подниму руку на такой шедевр
творения. Она была для меня прелестным золотым цветком, исполненным благоухающего
таитянского ноаноа, я боготворил ее как художник и как мужчина.
- Побей! Не то ты долго будешь сердиться на меня, и гнев сделает тебя больным.
Вместо этого я ее обнял.
Тропическую ночь сменило сияющее утро. Теща принесла нам свежих кокосовых
орехов. Она лукаво посмотрела на Те-ха’аману. Теща знала тайну. Она ехидно сказала:
- Ты вчера ходил ловить рыбу. Все было хорошо?
Я ответил:
- Надеюсь скоро опять пойти на лов».
И тунец и Гоген сказали правду. Во-первых, среди таитян глубоко укоренилось
сохранившееся до наших дней суеверие, которое зародилось еще в давние времена: перед
выходом на лов рыбы и во время лова от всех мужчин и женщин требовалось строгое
воздержание94. Во-вторых, все в Матаиеа знали, что у Теха’аманы много любовников, и она
встречалась с ними в пальмовой роще днем, когда Гоген думал, что она добывает пищу
или болтает с подругами95. И еще одна деталь в рассказе Гогена говорит о том, что
медовому месяцу пришел конец. Я подразумеваю присутствие в хижине его тещи. Если не
двух тещ: на Таити родители жены охотно вселяются в дом богатого зятя.
Словом, Гоген уже убедился, что брак с настоящей таитянкой - не одно сплошное
удовольствие. Тем не менее он воздал должное Теха’амане, отметив, что она очень
спокойно и кротко восприняла наступившую вскоре беременность. Да и зачем ей было
огорчаться так, как огорчалась, скажем, бедняжка Жюльетта в Париже? Гоген ничуть не
кривил душой и не занимался циничным самообманом, когда писал, что «здесь ребенку
всегда рады, и часто родственники заранее выговаривают его себе. Больше того, они
соревнуются за право быть приемными родителями, так как на Таити ребенок - самый
лучший подарок. Вот почему я не беспокоюсь за будущее этого ребенка»96. 185.htm .03
Законный или незаконный - здесь роли не играет; бедные таитяне настолько отстали в
своем развитии, что не понимают разницы. С другой стороны, если молодая
любительница развлечений решит, что беременность слишком долго помешает ей
участвовать в веселых играх сверстников, она может предпочесть аборт, и все - кроме
миссионеров и жандармов - будут считать это ее личным делом. Видимо, Теха’амана
избрала второе, потому что она так и не родила.
В начале ноября Гоген, как он и рассчитывал, получил ответ на свое заявление о
бесплатном проезде домой, которое направил в Академию художеств четыре с половиной
месяца назад. Но ответ был предварительный, потому что директор академии, верный
установленной процедуре, написал губернатору колонии, а тот, в свою очередь, как только
пришла почтовая шхуна, письменно пригласил Гогена прибыть в правительственную
контору в Папеэте. Одновременно произошло чудо, которого Гоген ждал шестнадцать
долгих месяцев. Он получил из Парижа немного денег за проданную картину. Но отправил
деньги не Морис и не кто-либо из двух торговцев картинами, представлявших Гогена, а
Даниель де Монфред. С помощью Аристида Майоля он уговорил богатого английского
коллекционера Арчибальда Эспола взять за триста франков картину бретонского цикла. На
эти деньги можно было совершить краткую экскурсию на Маркизские острова. Однако,
поразмыслив, Гоген решил отказаться от этого плана и, не откладывая, возвращаться во
Францию тем же путем, каким прибыл на Таити. Судно должно было выйти из Папеэте в
январе 1893 года.
Изменить свои планы его вынудило прежде всего плохое здоровье. «Я вдруг очень
сильно состарился», - с тревогой писал он своему другу Даниелю. Да и сердце опять
забарахлило. Хорошо еще, что сильное сердцебиение не влекло за собой кровоизлияния,
как было годом раньше. Сам Гоген винил во всем «безвкусную и скверную» туземную
пищу, которую он ел с тех пор, как Теха’амана взялась вести хозяйство. Он был не первым
и не последним французом, слепо верящим, что французская кухня не только
гастрономически, но и терапевтически превосходит все остальные, и страшно страдал на
Таити без бифштекса и жареного картофеля. Правда, ни он, ни кто-либо еще не мог
удовлетворительно объяснить, почему же таитяне, когда европейцы открыли остров, были
такими крепкими и здоровыми и обладали безупречными зубами, хотя ели
преимущественно корнеплоды, фрукты, овощи и рыбу, а стоило им перейти на
цивилизованную пищу, как они начали болеть и терять зубы. Вспомним также, что Гоген
целый год поневоле потреблял очень мало водки, вина, табака и кофе, да к тому же много
времени проводил на воздухе. Казалось бы, здоровье его должно было улучшиться, а не
ухудшиться. И если дело обстояло как раз наоборот, причина может быть только одна: ни
горчичники, ни банки, которыми его лечили в Папеэте год назад, не смогли избавить его от
поселившихся в крови бацилл.
Уверовав в свой диагноз, Гоген, вместо того чтобы на прибывшие так кстати деньги
посетить Маркизские острова, закупил побольше консервов и прочей цивилизованной
пищи; не менее важным был рулон мешковины из кокосового волокна лучшего качества
для картин, которые он давно задумал. До отъезда во Францию оставалось еще два месяца,
и он всецело сосредоточился на живописи и к губернатору отправился только в начале
декабря. А тот, вместо того чтобы незамедлительно вручить ему бесплатный билет и с
кислой улыбкой пожелать счастливого пути, принялся что-то долго и нудно объяснять.
Мало-помалу до бедняги Гогена дошло, что он заблуждался. Министерство колоний в
самом деле, как и было ему сообщено месяц назад, просило губернатора устроить Гогену
бесплатный проезд. Но, заявил Лакаскад, просьба - не распоряжение. Поэтому все
зависело от наличия средств. Он основательно изучил вопрос и, к сожалению, убедился,
что колония никак не может изыскать средства, чтобы оплатить дорогу мсье Гогену.
Гоген не знал, что руководителем Академии художеств в Париже уже давно назначен
человек, относящийся к его живописи еще холоднее, чем прежний директор. Не желая без
толку расходовать государственные ассигнования, он решил снять с себя ответственность