за беспокойного подопечного и переслал ходатайство Гогена в министерство колоний. Там
поступили точно так же. Другими словами, ходатайство отправили на Таити97. Вообще-то
губернатор при желании вполне мог наскрести столь незначительную сумму. Но Лакаскад
был отнюдь не благожелателен к Гогену, ведь тот после их стычки зло высмеял
губернатора в карикатурах, получивших широкую известность в Папеэте (илл. 26).
Пришлось Гогену переломить себя, подавить свой бессильный гнев и кротко просить
губернатора, чтобы тот послал ходатайство в обратный путь по бюрократическим каналам:
авось, второй раз директор Академии художеств смилуется.
Гоген мог утешиться лишь тем, что большинство французских поселенцев не меньше
его ненавидели губернатора Лакаскада и охотно слушали излияния негодующего
живописца. Такой поворот в общественном мнении был вызван изданным несколько
месяцев назад декретом, по которому все импортные товары облагались пошлиной.
Справедливо ли, нет ли, поселенцы считали это выдумкой самого Лакаскада. Он
мотивировал эту меру тем, что на Таити нет ни подоходного, ни имущественного налога, а
между тем расходы на администрацию, здравоохранение, полицию, портовые сооружения
и прочее достигают более полумиллиона франков в год и покрываются из бюджета
метрополии. Поселенцы возмущенно отвечали, что они уже вносят по двадцать четыре
франка в год на ремонт дорог да почти столько в виде разных гербовых сборов, - значит,
можно было обойтись без новой пошлины, лучше бы министерство сократило расходы на
колонию другим способом: отправило бы обратно во Францию всех ненужных
чиновников. Почему бы не начать с самого Лакаскада? Приводимая ниже передовая одной
из газет Папеэте позволяет судить, каким нападкам подвергался губернатор:
«Когда бог в библейские времена задумал покарать свой избранный народ, он
обрушил на него несчастья, которые мы обычно называем десятью египетскими казнями.
Уж не ту ли самую цель преследовало министерство колоний, посылая на нашу голову
мсье Лакаскада и его alter ego, мсье Орса, которые на днях столь явно проявили свою
бездеятельность и сделали попросту скандальные заявления?
Поскольку родина, очевидно, решила покарать нас, оставляя на своих постах
чиновников, которые всем опостылели, возникает вопрос - в чем мы провинились?
Наше терпение истощается, мы достаточно настрадались. Очень остроумно заметил
один из наших друзей: пальмовый жук, гусеницы, тараканы, осы, крысы, мыши,
наводнения, цунами, ураганы и циклоны - эти бедствия посещают нас не каждый год,
тогда как дурное управление - беда повседневная, которая грозит разорить колонию и в
конечном счете совсем уморить нас несчастных»98.
Наверно, Гогену доставляли истинное наслаждение эти желчные нападки на
Лакаскада, но ведь в конечном счете из-за них губернатор решительно отказывался ему
помочь. Осажденный со всех сторон врагами, Лакаскад не смел давать новые поводы для
критики. А оплатить дорогу субъекту, которого поселенцы считали никудышным мазилой,
- разве это не пример расточительного обращения с общественными средствами?
Из трехсот франков, полученных Гогеном месяц назад, у него оставалось полтораста.
На такие деньги прокормиться и то проблема, ведь ему еще ждать на Таити четыре-пять
месяцев. И уж совсем плохо будет, если на повторное ходатайство придет отказ. В
отчаянии Гоген написал тревожное письмо Полю Серюзье. заклиная того проследить,
чтобы за него замолвили словечко в Академии художеств. Будь Шарль Морис потолковее,
Гоген, конечно, предпочел бы помощь сего опытного посредника. Но Морис доказал, что
на него нельзя положиться: его первое за полтора года письмо было наполнено жалобами
на долгое молчание Гогена! Понимая, что и Серюзье вряд ли по плечу такая задача, Гоген
одновременно написал Шуффене-керу, прося взаймы нужную сумму, чтобы в крайнем
случае самому купить билет, и обязуясь вернуть долг с двадцатипроцентной рентой. И
наконец, он послал письмо своим представителям Жоаяну и Портье, запросив более
полный отчет о том, что продано за истекший год; письмо нерадивого и забывчивого
Мориса его не удовлетворило. Вдруг окажется, что у них есть для него немного денег?
Самым печальным следствием вынужденной задержки на Таити было то, что теперь
он никак не мог поспеть вовремя на столь нужную для него выставку в Копенгагене.
Конечно, можно послать картины почтой, но это обойдется дорого, и не известно, в каком
состоянии они прибудут. Верный друг лейтенант Жено выручил Гогена, убедив офицера
по имени Одойе, который отслужил свой срок в колонии и теперь возвращался во
Францию, взять с собой несколько полотен99. Конечно, Гоген был вынужден сильно
ограничить свой выбор, зато мы благодаря этому знаем, какие из законченных им
пятидесяти картин он сам считал наиболее удавшимися и достойными. Вот эти восемь
полотен (в скобках указан нынешний владелец):
Парау Парау (Дж. Уитни, Нью-Йорк).
Эаха ое феии (Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Москва).
Манао тупапау (Картинная галерея Олбрайт, Буффало, США).
Парахи те марае (Р. Мейер де Шонсе, Девон, США).
Те фаатурума (Музей искусств, Ворчестер, США. см. выше).
Те раау рахи (Институт искусств, Чикаго).
И раро те овири (Институт искусств, Миннеаполис. см. ниже).
Те фаре маорие (М. Ронигер, Швейцария).
Какие из них Гоген ставил выше, какие ниже, видно из цен, которые он назначил. Нет
ничего удивительного в том, что «Манао тупапау» он оценил вдвое дороже остальных
полотен (две тысячи франков). Дальше следовали «Эаха ое феии» (восемьсот франков) и
«Парахи те марае» (семьсот франков). За каждую из остальных он запросил всего лишь
шестьсот франков.
Как и в начале 1892 года, когда он тоже страдал от несправедливости окружающего
общества, Гоген в эту трудную пору томительного ожидания обратился к прошлому. Он
написал новый цикл картин на мотивы древней таитянской религии и мифологии.
Источниками вдохновения для него по-прежнему оставались Бови и Муренхут. Впрочем,
книгу последнего он, наверно, уже вернул владельцу и, скорее всего, довольствовался
выписками наиболее интересных мест, которые собрал в одной тетради и озаглавил
„Ancien culte mahorie” (Гоген по-разному писал слово «маори», но здесь оно искажено
особенно сильно). Из таитянской мифологии на этот раз его больше всего привлекла
легенда о богине луны Хине. В полинезийском пантеоне это единственное женское
божество, поэтому ей пришлось стать матерью чуть ли не всех остальных богов. А так как
полинезийцы не видят существенной разницы между богами и людьми, она числилась
также праматерью человечества. Зато жители разных архипелагов никак не могли
договориться, кого считать верховным богом и праотцем. Таитяне единственные изо всех
возложили эту важную роль на Та’ароа. Из всех повествований Муренхута о таитянских
божествах краткий рассказ о Хине едва ли не самый путаный и неполный. Главную часть
рассказа составляет отрывок из апокрифической легенды, как богиня луны Хина тщетно
пытается уговорить своего сына Фату даровать людям вечную жизнь100.
Но Гогена эти недостатки не очень беспокоили, ведь он искал лишь изобразительный
символ для земного рая, каким ему рисовался доевропейский Таити. Ни у Муренхута, ни у
Бови, ни в каких-либо других книгах не было портретов Хины по той простой причине,
что таитяне - в отличие, скажем, от греков - никогда не делали реалистичных,