поприще драматургии весной 1891 года он кое-как перебивался очерками и заметками для
бульварных газет, и за два года, что они не виделись с Гогеном, ему не раз пришлось
испытать и холод и голод. Тем не менее Морис сейчас был счастлив как никогда. Он
влюбился в одну из своих многочисленных поклонниц, вдовствующую графиню, которая
была на несколько лет старше его и у которой была десятилетняя дочь. О том, что чувство
было искренним и взаимным, лучше всего говорила готовность графини разделить с ним
его бедность. Блеск и нищета Мориса одинаково тронули Гогена, и он тотчас забыл о
своей твердой решимости во что бы то ни стало востребовать весь долг до последнего
сантима. К тому же было очевидно, что единственный способ для Мориса покрыть свой
долг - хорошенько потрудиться на журналистской ниве, как во время успешной кампании
два года назад.
Еще одним другом, вернее, подругой, с которой Гоген более или менее добровольно
возобновил сношения, прерванные из-за отъезда на Таити, была Жюльетта. Эта простушка
боялась, что Поль может отнять у нее двухлетнюю дочь, если она переедет к нему, а
Жюльетта любила свою Жермену так, как только мать может любить. Гоген был рад
избежать тягостных забот и детского крика, и ему вовсе не хотелось конфликта с Метте.
Поэтому он не стал развеивать заблуждение Жюльетты. Но он при каждом возможном
случае подбрасывал ей денег, и она была этим вполне довольна.
Казалось бы, у него хватает всяких дел, но Гоген затеял еще писать книгу о своем
путешествии на Таити. Странно, что он, при всей своей занятости, взялся за столь
серьезную задачу; объяснить это можно лишь тем, что Гоген, как и все новички, не
представлял себе сложности литературного труда. Главным стимулом была, вероятно,
надежда быстро заработать немного денег. Ведь «Женитьба Лоти» сразу стала
бестселлером и постоянно переиздавалась. А Гоген гораздо больше, чем Пьер Лоти,
прожил на Таити и пережил вещи несравненно более интересные, так неужели его повесть
не найдет такого же сбыта?
Он скоро убедился в том, о чем ему следовало бы догадаться с самого начала:
невозможно в одно и то же время писать книгу и готовить большую персональную
выставку. Особенно много труда и времени ушло на то, чтобы вставить картины в рамы,
ведь все холсты были разного размера. Пусть разница порой не превышала нескольких
сантиметров, все равно серийного производства рам нельзя было наладить. В итоге Гоген
едва поспел сделать все к вернисажу, хотя перенес его с 4-го на 9 ноября114. Как и в первый
раз, Морис провел основательную подготовку. Большинство крупных газет
заблаговременно напечатали обстоятельные заметки или подробные статьи о предстоящем
событии. В промежутках между визитами в редакции и совещаниями в кафе Шарль еще
ухитрился написать отличное предисловие к каталогу. Наконец, он не только разослал
приглашения всем влиятельным критикам и богатым коллекционерам, но и со многими из
них лично договорился, что они придут. Результат вполне отвечал ожиданиям. Задолго до
двух часов - на это время был назначен вернисаж - к галерее Дю-ран-Рюэля на улице
Лафит начали съезжаться кареты.
Гоген произвел очень строгий отбор, он выставил только сорок одно из шестидесяти
шести полотен и две из десятка «дикарских» деревянных скульптур, которые привез с
Таити115. Чтобы подчеркнуть, с одной стороны, связь с ранним творчеством, с другой -
пройденный за два года путь, он добавил три картины бретонского цикла. Почти все
картины, которые экспонировались в те дни у Дюран-Рюэля, теперь висят на почетных
местах в виднейших музеях мира, и ни одна из изданных за последнее время книг по
истории современного искусства не обходится без репродукций гогеновских шедевров.
Такие вещи, как «Иа ора на Мариа» (ее Гоген поместил в каталоге под номером один),
«Манао тупапау», «И раро те овири», «Нафеа фаа ипоипо», «Вахине но те тиаре» и «Теаа
но ареоис», знают и любят не только специалисты, но и миллионы рядовых ценителей
искусства. Сам Гоген ставил свои полотна так же высоко, как это сделали последующие
поколения. Он не сомневался, что сорок одна таитянская картина, эти невиданные
сочетания ярких цветов откроют наконец глаза современникам на его величие. Его
уверенность в себе и своем близком торжестве лучше всего выразилась в иронической
фразе, которой он заключал написанное накануне выставки письмо Метте: «Вот теперь я
узнаю, было ли с моей стороны безумием ехать на Таити».
Уже в начале третьего он получил ответ. Куда ни погляди - равнодушные,
презрительные, недоумевающие лица. Все ясно: провал. Но послушаем Шарля Мориса,
который во время вернисажа не отходил от него: «Провалились все грандиозные планы
Гогена. Но больнее всего по его самолюбию, наверно, ударило неизбежное сознание, что
он допустил ряд просчетов. Разве не мечтал он о роли пророка? Разве не уехал в далекие
края, когда посредственность отказалась признать его гений, надеясь по возвращении
предстать во весь рост, во всем своем величии? Пусть мое бегство - поражение, говорил он
себе, но возвращение будет победой. А вместо этого возвращение только жестоко
усугубило его поражение.
Легко представить себе, как его сердце в эту минуту сжалось в тревоге. Но, пользуясь
метафорой, которую он сам простодушно любил и часто повторял, - Гоген терпеливо, как
индеец, с улыбкой на губах вынес все страдания. Перед лицом единодушного неодобрения
всех присутствующих он все равно ни секунды не сомневался в своей правоте. Стоять на
своем - вот убеждение, за которое он цеплялся. Вопиющая недооценка со стороны
современников не играет никакой роли, будущие поколения оправдают его!
Как только он понял, что люди, не давшие себе труда изучить и обсудить его
произведения, вынесли ему приговор, он изобразил полнейшее безразличие. Он улыбался,
не показывая виду, чего ему это стоит, спокойно спрашивал своих друзей, какого они
мнения, и без малейшей горечи, трезво, непринужденно обсуждал их ответы.
Провожая в конце злополучного дня до дверей мсье Дега, он упорно молчал, хотя тот
хвалил его. Но в ту самую минуту, когда знаменитый старый мастер уже хотел прощаться,
Гоген снял со стены экспонат, резную трость своей работы, и подал ему со словами:
- Мсье Дега, вы забыли вашу трость116.
Среди тех, кто не соглашался с высокой оценкой Дега, был старый друг и учитель
Гогена, Камилл Писсарро, который писал о выставке:
«Я встретил Гогена. Он изложил мне свои взгляды на искусство и заверил, что
молодые найдут спасение, испив из далеких и диких источников. Я сказал ему, что это
искусство не в его духе. Что он цивилизованный человек и его обязанность - показывать
нам гармоничные вещи. Мы разошлись, оставаясь каждый при своем мнении. Гоген
несомненно талантлив, но как же трудно ему найти свой путь! Он постоянно
браконьерствует в чужих угодьях; теперь он грабит дикарей Океании»117.
Газеты были не многим приветливее118. И на этот раз единственная безоговорочная
похвала исходила от популярного и эрудированного критика Октава Мирбо, который в
«Эко де Пари» подчеркивал преемственность в творчестве Гогена: «То, чего он искал в
Бретани, найдено им наконец на Таити: упрощение формы и красок, декоративное
равновесие и гармония». Еще более интересны для нас, всецело согласных с приведенным
суждением, те абзацы, в которых Мирбо, пользуясь сведениями из первых рук, описывает
жизнь Гогена на Таити: «Гоген не задерживается в городах. Сразу по прибытии он находит
себе домик в горах, подальше от поселений и европейского образа жизни. Он живет среди