туземцев, на туземный лад. Ест их пищу, одевается, как они, придерживается их обычаев,
участвует в их играх, забавах и ритуалах. Вечерами присоединяется к их собраниям.
Слушает рассказы стариков, упивается поэтичнейшими легендами, поет в хоре туземцев...
Эти повести, эта музыка возрождают прошлое изумительной страны праздности, грации,
гармонии, силы, простодушия, величия, пороков и любви. Оживают мифы, восстают
чудовищные божества с окровавленными губами, которые убивают женщин и пожирают
детей, и образы эти вызывают тот же ужас, что в древние времена... Гоген так тесно
сжился с маори, что их прошлое стало для него своим. Оставалось лишь истолковать его в
своем творчестве. Вот они, его произведения, излучающие своеобразную красоту, о
существовании которой Пьер Лоти не подозревал». Были и другие одобрительные статьи,
но они появились во второстепенных, а то и вовсе малоизвестных газетах и журналах,
выходящих маленькими тиражами. А подавляющее большинство крупных газет
поместило заметки, полные ехидства. Вот несколько выдержек: «Я не могу представить
себе большего ребячества, чем этот возврат к причудливому искусству туземцев, у
которых он заимствовал все слабые стороны, не обладая ни их простодушием, ни
стремлением сделать все, на что они способны». Другой искусствовед называл
выставленные картины «измышлениями больного мозга, надругательством над
Искусством и Природой», а третий коротко и ядовито констатировал: «Подробно писать об
этой выставке - придавать чрезмерное значение фарсу». Четвертый заявил: «Нас нисколько
не трогает это толкование таитянских легенд, эта «Аве Мария», которая есть не что иное,
как картина в стиле Бастьена-Лепажа, не вдохновившая таитянских Гуно на сочинение
музыки... Теперь будем ждать, когда приедет в Париж таитянский художник и выставит
свои картины у Дюран-Рюэля или еще где-нибудь, живя в Ботаническом саду. Словом, мы
ждем подлинного маори».
Как и следовало ожидать, самый горячий отклик выставка встретила у фельетонистов,
которые долго потешались над желтым морем, лиловыми деревьями и розовыми лугами
Гогена. Большим успехом пользовалась невыдуманная, к сожалению, история про одну
английскую леди, которая на вернисаже была настолько шокирована красной собакой,
присутствующей на картинах, посвященных Хине, что у нее вырвался испуганный вопль.
Полагая, что его соотечественники не столь пугливы, один фельетонист-острослов
советовал своим читателям: «Если хотите позабавить своих детей, пошлите их на
выставку Гогена. Там среди аттракционов есть цветное изображение обезьяноподобной
четверорукой самки, распростертой на зеленом бильярдном столе». Он подразумевал
«Отахи» - великолепный портрет обнаженной Теха’аманы.
Естественно, выставка и в финансовом отношении с треском провалилась. В первый
день Дега купил картину серии «Хина». Другую приобрел один русский. После долгих
колебаний один французский коллекционер взял в рассрочку «Иа ора на Мариа».
Неизвестный молодой торговец картинами по имени Воллар, недавно открывший галерею
на той же улице, где и Дюран-Рюэль, купил картину попроще, на которой полностью
одетая таитянка сидит в кресле-качалке. Из сорока четырех полотен было продано только
одиннадцать. И когда Гоген оплатил все расходы и вернул долги, у него осталось ровно
столько денег, сколько было нужно, чтобы перебиться до получения наследства.
О том, чтобы возобновить семейную жизнь с Метте и детьми, не могло быть и речи.
Ведь она поставила условие - он должен иметь постоянный доход и содержать семью. От
стыда и отчаяния Гоген долго не решался написать ей о катастрофе. После того как она в
конце концов написала сама, нетерпеливо спрашивая, когда же Поль приедет в Копенгаген,
он неосмотрительно попытался внушить ей, будто выставка прошла «с большим успехом»,
газеты писали о ней «дельно и одобрительно», и многие считают его «величайшим изо
всех современных художников». Правда, он вынужден был признать, что в финансовом
отношении выставка «не принесла ожидаемых результатов». Поэтому Гоген мог только
предложить, чтобы они встретились летом 1895 года, когда у детей будут каникулы.
Причем он хотел снять домик на побережье в Норвегии, очевидно, желая избежать
неприятных вопросов, которые могли прийти на ум родственникам Метте.
Конечно, попытка обмануть Метте была обречена на неудачу. Во-первых, она сама по
французским газетам следила за тем, что происходит в Париже; во-вторых, у нее было во
Франции много друзей, которые не замедлили послать ей вырезки. Особенно
красноречивой была исполненная горечи статья Мориса в декабрьском номере «Меркюр
де Франс». Вот ее начало: «Словно по чьему-то умыслу два значительных художественных
события произошли одновременно: в день, когда на парижской сцене была дана премьера
спектакля «Враг народа» по пьесе Ибсена, состоялся вернисаж выставки картин и
скульптур, которые привез с Таити Поль Гоген.
В театре и в картинной галерее шел один и тот же спектакль. С драматизмом и с
невиданной ранее простотой Ибсен показывает нам человека, который в новой для нас,
французов, среде страдает за правду. Гоген в одно и то же время автор и главное
действующее лицо такой же трагедии. Страна, народ и среда, которые он избрал, чтобы
выразить свои творческие истины, чтобы свободно и великолепно воплотить свои
прекрасные видения, тоже неизвестны здесь на Западе. Правда, его средства, пожалуй, еще
проще, чем используемые драматургом, а вольности, которые он себе позволяет,
несомненно идут дальше и носят более яркий отпечаток его личности.
Но так ли трудно понять Гогена и его смелые упрощения? Ведь от нас требуется
только, чтобы мы, оценивая творчество художника и поэта, признали за ним право творить
свободно, забывать образцы и шаблоны, созданные прежними великими мастерами, не
говоря уже о несносных условностях, насаждаемых не столь значительными
художниками. Но этого никто не хочет делать. Я подразумеваю тут не столько
общественность - ее, несмотря на все предвзятые мнения, можно формировать и
направлять, - сколько так называемых экспертов, художников, критиков, некоторых
журналистов и газетчиков. Каких только нелепых суждений, открытых или прикрытых,
мы не наслышались в последние дни в галерее на улице Лафит. Не говоря уже о том, что
всякие писаки преподносят в виднейших ежедневных газетах!»
Дальше Морис говорил:
«Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с
благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от
нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет
туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:
- Я не хочу больше видеть европейцев».
Разобрав и истолковав несколько важнейших картин выставки, Морис в заключение
цитирует знаменитое кредо Вагнера, которое давно усвоил Гоген: «Я верю в святость духа
и в истинность искусства единого и неделимого. Верю, что это искусство от бога и
присутствует в сердцах всех людей, озаренное светом небесным. Верю, что кто однажды
отведал возвышенных плодов этого великого искусства, тот навсегда будет ему предан и
не сможет его отрицать. Верю, что с его помощью мы все можем достичь блаженства.
Верю в день Страшного суда, когда всех, кто здесь на земле барышничал этим чистым,
высоким искусством, кто осквернял и унижал его ради наживы, постигнет страшная кара.
Верю, что преданные слуги истинного искусства пожнут хвалу и, в ореоле небесного