записанная им в Матаиеа128.
Не менее интересен и важен портрет обнаженной Анны во весь рост, с обезьянкой у
ног. Поза Анны напоминает ту, в которой изображена тоже обнаженная красавица-ариои
Ваираума-ту - на одной из мифологических картин Гогена. Нет ничего неожиданного в
том, что Гоген сблизил и противопоставил (он, наверно, часто делал это мысленно) Анну и
Юдифь, снабдив картину не совсем пристойным названием на ломаном таитянском языке.
Вот оно: «Аита парари те тамари вахине Юдифь»129, что переводится: «Девочка Юдифь
еще не проколота». К счастью, Молары не понимали по-таитянски.
Но всего замечательнее предназначенная для книги серия из десяти гравюр на дереве,
которую ему помог напечатать гравер Флоке, живший в том же квартале130. Шесть из них
повторяют картины, экспонировавшиеся у Дюран-Рюэля; три представляют собой
вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая -
«Те фа-РУРУ» - изображает просто влюбленную пару без каких-либо мифологических
ассоциаций. Так что иллюстрации лишь отчасти отвечали своему назначению -
популяризировать картины Гогена. Кроме того, у них был серьезный технический порок:
размер 35 X 20 см был слишком велик для книжной иллюстрации. Но эти недостатки
гравюр с лихвой возмещались их художественной ценностью. Один из лучших знатоков
прямо говорит:
«Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства
нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и
революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. ... Гоген подошел к
ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия
пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то
напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают
самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от
обычного материала для гравюр - сложенные вместе куски твердой древесины,
распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем
линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати.
Другие участки он выдолбил на разную глубину. . Эти композиции стоят вровень с
высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем
немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как
художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни». 131
К сожалению, нельзя с таким же восторгом отозваться о тексте, который Гоген с
помощью Мориса в конце концов написал. Обычно бедняге Морису приписывают всю
вину за несомненные пробелы и преувеличения в этом разделе. Но лет десять назад
неожиданно была обнаружена рукопись Гогена, так что можно по справедливости
определить меру ответственности каждого. Если сравнить рукопись и
«отредактированный» текст, ясно видно, что Морис только лишь, как его просил Гоген,
подчистил язык и кое-что добавил132. Верно, в окончательном варианте стиль чересчур
манерный и витиеватый, чтобы понравиться современному читателю. Но прежде чем
выносить приговор, вспомним, что сам Гоген чрезвычайно восхищался напыщенным
языком своего сотрудника и одобрил все «поправки» и «улучшения».
И ведь главные недостатки книги - не в языке, а в содержании. Что друзья
перекрестили Теха’аману в Техуру - видимо, посчитав ее настоящее имя слишком
длинным и трудным для французского читателя, - в конце концов не так важно. (Хотя,
если уж на то пошло, имя, под которым всем известна вахина Гогена, вдвойне неверно, по-
настоящему надо писать Теура или Те’ура, то есть без «х».) Куда хуже то, что Гоген-
писатель немногим ближе к реальности, чем Гоген-художник. Когда читаешь его книгу,
остается впечатление, будто жизнь на Таити в девяностых годах по-прежнему была крайне
примитивной и идиллической. Он делает исключение только для Папеэте, изображая
тамошних европейцев дураками и подлецами (и всех отвратительнее, естественно,
губернатор Лакаскад). Зато туземцы, жители дебрей «в сердце острова», - неиспорченные
дети природы, почти такие же добрые и благородные, как у Руссо. О своих неприятностях
и денежных заботах Гоген не говорит ни слова. Напротив, он всерьез утверждает, будто
сам жил так же замечательно просто, как туземцы, больше того - и «духовно» быстро стал
«подлинным дикарем, настоящим маори», едва бежал из рассадника цивилизации Папеэте
и поселился в Матаиеа.
Скорее всего, Гоген извратил истину бессознательно; у него можно найти много
заявлений, ясно показывающих, что он сам твердо верил в безудержно идеализированную
картину, которую создал.
Правда, в одном важном случае можно доказать, что Гоген намеренно пошел на
обман: когда он утверждал, будто свои сведения о таитянской религии и мифологии
получил от Теха’аманы - Техуры. «Она знает наизусть всех богов маорийского Олимпа», -
уверял он и трогательно описывал, как она преподала ему «полный курс таитянской
теологии» в лунные ночи, когда они лежали рядышком и сквозь щели в бамбуковой стене
любовались звездным небом. Между тем легко убедиться, что вся эта часть его книги -
небрежная компиляция отрывков, которые он выписал у Муренхута133. Мне кажется, из
главы четвертой видно, сколь нелепы слова Гогена, будто тринадцатилетняя девочка в
девяностых годах знала религиозные догмы и ритуалы, которые в прошлом вообще
держались в тайне от женщин.
Здесь стоит напомнить, что раскритикованный Пьер Лоти, у которого на двадцать
лет раньше Гогена была сходная любовная история на Таити, честно и открыто признавал,
что его Рараху «ничего не знала о боге Та’ароа и многочисленных богинях в его свите; она
вообще никогда не слыхала о героях таитянской мифологии»134 .
Гоген давно придумал название для своей наполовину законченной книги (Морис
только-только начал свою часть) - «Ноа-ноа». Это таитянское слово означает
«благоухающий, надушенный». Дальше подразумевается существительное «фенуа» -
«страна, остров»; так что самым верным и удачным переводом будет «Благоуханный
остров». Слов нет, на Таити вдоволь восхитительно пахнущих цветов и женщин, и все же
до конца выбор Гогена можно понять только, если по его примеру заглянуть в
классический очерк Муренхута и прочесть, как таитяне в старину представляли себе рай:
«В их лучезарной небесной обители «Рохуту ноаноа» (благоухающее Рохуту) человека
ждут наслаждения, превосходящие все, что сулили елисейские поля греков, или
мусульманский рай, или вообще любая сладостная обитель, изобретенная кем-либо из
основателей известных религий. Там солнце светит необычайно ярко, неизменно чистый
воздух всегда напоен ароматами, никто не старится и не знает ни болезней, ни страданий,
ни горя, цветы остаются свежими, плоды - зрелыми, там всегда изобилие изысканной
пищи. Песни, танцы, пиры чередуются непрерывно, и можно самым приятным образом
развлекаться в обществе вечно юных, вечно прекрасных женщин»135.
Название «Ноа Ноа» подходило даже лучше, чем думал сам Гоген. После всех бедствий и
испытаний, которые он перенес, вернувшись во Францию, дни на Таити представлялись ему в
светлом ореоле, и он верил, что жизнь там чуть не так же сладостна и совершенна, как в
лучезарном раю Рохуту ноаноа.
Обложка одного из изданий
книги Бенгта Даниэлльсона «Гоген на Таити». На ней - знаменитый автопортрет Гогена