предложил пойти другим путем. Гоген показал на узкий переулочек и презрительно
сказал:
- Ступай туда, если боишься.
Этого было достаточно, Жордэн умолк.
А мальчишки становились все нахальнее. Видимо, Анна их раздразнила, показав язык,
потому что на компанию Гогена вдруг посыпались камни. Сегэн поймал одного озорника и
надрал ему уши. На беду в кабаке поблизости сидел отец шалопая. Обуреваемый
родительскими чувствами, он выскочил на улицу и ударил Сегэна. Гоген не мешкая
бросился на помощь товарищу и точным ударом поверг буяна на землю. Но
собутыльникам пострадавшего тоже было знакомо чувство товарищества, и они
вмешались в игру. Сегэн не обладал ни силой, ни боксерским талантом Гогена; он так
перетрусил, что прямо в одежде прыгнул с пристани в воду. Зато Гоген, О’Конор и Жордэн
бросились в яростное контрнаступление и, наверно, победили бы, не получи противник
подкрепление из трактиров. Враг не пощадил и кричавшую благим матом Анну, хотя
остальные женщины храбро пытались ее защитить. Тут Гоген споткнулся и упал. На него
обрушились пинки, а он почему-то не оборонялся и даже не сделал попытки встать. В
конце концов атакующие поняли, что зашли слишком далеко, и поспешили скрыться в
переулках.
Когда подоспели жандармы, Гоген лежал все в том же положении на земле. Он был в
полном сознании и сам рассказал, что с ним. У него был открытый перелом правой ноги
как раз над лодыжкой. О’Конору и Жордэну тоже крепко досталось. Подруге Сегэна
повредили ребро. Остальные дамы благодаря прочным корсетам из китового уса
отделались испугом.
Раздобыв двуколку, опечаленная и окровавленная компания повезла своего,
поверженного вождя обратно в Понт-Авен. Вызвали врача, до он мог только наложить
тугую повязку на сломанную ногу и прописать на несколько месяцев полный покой.
Однако ноющая боль не давала Гогену уснуть, и он был вынужден вскоре снова
обратиться к врачу, чтобы тот сделал ему укол морфия. Больше двух месяцев он чуть не
ежедневно заглушал боли морфием и алкоголем, чтобы хоть на часок-другой забыться.
Несмотря на риск потревожить рану, пренебрегая тяготами пути, Гоген 23 августа
отправился за тридцать километров в Кенпер, где местный суд вынес приговор забиякам,
из которых полиции почему-то удалось схватить только двоих - лоцмана Собана и рыбака
Монфора. Из сохранившегося протокола видно, что их обвиняли в «намеренном избиении
мсье Поля Гогена, каковое избиение повлекло за собой телесные повреждения и
нетрудоспособность на срок более двадцати дней». Гоген требовал десять тысяч франков в
возмещение ущерба. К его великому негодованию, суд уменьшил эту сумму до шестисот
франков - даже не рассчитаться с врачом и адвокатом. Собан получил всего восемь суток
тюрьмы, «поскольку не доказано неопровержимо, что Собан ответствен за тяжелый
перелом ноги мсье Гогена». Монфера начисто оправдали141.
Гоген справедливо назвал приговор «смехотворно мягким». Несколько дней спустя он
в письме Вильяму Молару объяснил снисходительность судей тем, что «эти негодяи из
Конкарно - избиратели, а напавший на меня тип дружит с республиканскими властями». У
него был только один способ отомстить, и он с жаром просил Молара передать Жюльену
Леклерку (который в эти дни бесплатно занимал квартиру Гогена на улице
Версенжеторикс и несомненно был перед ним в долгу), чтобы он убедил «Эко де Пари»
или еще какую-нибудь видную газету напечатать «резкую статью о Кенперском суде».
В том же письме Гоген сообщал Молару, что окончательно принял решение, которое
его друзья предвидели и которого так опасались. «В декабре я вернусь (в Париж), чтобы
продать свое имущество, либо сразу, либо по частям. Собрав нужный капитал, я снова
отправлюсь в Южные моря, на этот раз с двумя друзьями, Сегэном и одним ирландцем.
Возражать мне нет смысла. Ничто не помешает мне уехать, и я останусь там навсегда.
Жизнь в Европе - какой идиотизм!»142. О его отчаянии и трогательных иллюзиях еще ярче
говорят слова, в которых он изложил эту новость Даниелю де Монфреду: «Если все будет
в порядке, я уеду в феврале (1895 года). И тогда я смогу закончить свои дни свободным
человеком, мирно, без тревоги за будущее, и не надо больше воевать с болванами... Писать
не буду, разве что для своего удовольствия. У меня будет деревянный резной дом»143.
На этот раз надежды Гогена обрести подлинный рай на земле в какой-то мере были
оправданны, ведь он задумал ехать на Самоа, где островитяне все еще жили по старинке.
Ему с самого начала надо было отправиться туда, а не на Таити144.
Но Метте он ни словом не обмолвился о своем важном решении, которое разом
меняло все их будущее. Из этого яснее всего видно, сколько горечи и озлобления он
накопил против нее. Горечь объяснялась прежде всего тем, что за все время его долгого и
мучительного выздоровления она ни разу ему не написала, хотя превосходно знала о
случившемся. Конечно, в ее защиту можно сказать, что, прекращая переписку, она всего
лишь выполняла его же приказ. К тому же Метте проведала о похождениях Поля с Анной,
и это возмутило ее не меньше, чем отсутствие обещанных денег. Все-таки после
несчастного случая в Конкарно настал ее черед сделать первый шаг к примирению.
Несколько ласковых и ободряющих слов, конечно, смягчили бы Поля. Увы, она, как всегда,
не могла поступиться своей гордостью: так погибла последняя надежда наладить их брак.
Гоген не мог тотчас уехать из Понт-Авена по двум причинам, - во-первых, он еще был
слишком слаб и немощен, во-вторых, ему нужно было дождаться конца другого процесса -
против Мари Анри. Но Анне вовсе не улыбалось торчать еще несколько месяцев в этой
скучной деревне, ей вообще давно опостылела однообразная жизнь и роль сиделки. А
Гогену осточертели ее капризы и кислые мины, поэтому он не раздумывая пошел ей
навстречу, когда она попросила денег на билет до Парижа; он был даже рад столь легко и
дешево отделаться от нее.
Четырнадцатого ноября Кенперский суд вынес приговор по второму делу и опять
проявил возмутительную пристрастность в пользу местных избирателей. Иск Гогена был
отвергнут, ему вменили в обязанность оплатить судебные расходы противной стороны.
Основание - уезжая в ноябре 1890 года из Лё Пульдю, Гоген не взял никакой расписки с
Мари Анри, а значит, его больше не интересовали произведения, которые он оставил145.
Злой и угрюмый, он первым поездом отправился в Париж. Вряд ли ему стало легче, когда
он, войдя в мастерскую на улице Версенжеторикс, увидел, что Анна забрала все ценное,
кроме картин и других произведений искусства. И еще одна неприятность: Морис не
закончил своих глав для «Ноа Ноа» и не мог ответить, когда они будут написаны.
Торопясь уехать, Гоген решил продать все свои картины с торгов, как он это успешно
проделал перед первой поездкой на Таити. Морис еще раз взялся за трудную задачу -
убедить своих друзей и коллег в газетных редакциях устроить Полю бесплатную рекламу,
а сам Гоген принялся искать какое-нибудь известное и влиятельное лицо, которое
поделилось бы с ним своим весом и славой, написав предисловие к его каталогу. Среди
многочисленных друзей Иды и Вильяма Молар он нашел подходящего человека - Августа
Стриндберга.
Стриндберг приехал в Париж в августе 1894 года, а уже в середине декабря, после
премьеры «Отца» (которую Гоген видел), его имя было у всех на устах. Еще сильнее
«голубоглазый варвар» пленил парижан, когда распространилась молва, что он делает
золото, а «Ревю Бланш» поместил написанный им большой очерк «Зоология женщины», в