котором Стриндберг, прилежно цитируя ученые труды, с плохо скрываемым ехидством
доказывал, что женщина безнадежно уступает в умственном развитии мужчине. Хотя
Стриндберг, придя в первый раз к Моларам (он знал Иду по Стокгольму), сторонился всех
и просил хозяев объяснить присутствующим, что он не знает ни слова по-французски, он
очень скоро поднялся с Гогеном наверх и обрел там дар речи.
Высшей точки слава Стриндберга достигла после того, как в середине января 1895
года он напечатал еще более яростный выпад против женщин - «Самооправдание
глупца»146. Как раз в это время Гоген искал автора для предисловия к своему каталогу.
Торги были назначены на 18 февраля. Почти весь январь Август Стриндберг лечился в
одном из французских госпиталей от кожного заболевания, но тридцать первого числа он
вышел из больницы, и в тот же день Гоген пригласил его к себе в мастерскую, где, улучив
миг, попросил помочь. На следующий день Стриндберг написал ему длинное письмо,
которое начиналось совсем неутешительно:
«Мой дорогой Гоген!
Вы настаиваете на том, чтобы я написал предисловие к вашему каталогу, в память о
наших встречах зимой 1894/95 года здесь, за Институтом, недалеко от Пантеона и совсем
близко от Монпарнасского кладбища.
Я охотно вручил бы вам такой подарок, чтобы вы увезли память о нем в Южные моря,
куда вы отправляетесь искать среду, гармонирующую с вашей могучей фигурой, но
чувствую, что с самого начала попал в ложное положение, и потому сразу отвечаю на вашу
просьбу: «Не могу» - или, еще грубее: «Не хочу».
И Стриндберг столь же откровенно объясняет отказ.
«Я не в состоянии понять и одобрить ваше творчество. (Мне ничего не говорит ваше
творчество, которое теперь стало насквозь таитянским.) Но я знаю, что это признание вас
не удивит и не обидит, потому что ненависть других вас как будто только закаляет, и вашей
свободолюбивой натуре по душе людская неприязнь. Вероятно, вы правы, ибо с той
минуты, как вас начнут ценить, начнут вами восхищаться, следовать вашему примеру,
группировать и классифицировать вас, с этой самой минуты ваше творчество снабдят
ярлыком, который для молодых через пять лет станет синонимом устаревшего
направления, и они изо всех сил будут стараться изобразить его совсем старомодным.
Я сам серьезно пытался вас квалифицировать, определить ваше место в цепи, понять
ваше развитие, - но все мои усилия были тщетными».
Кратко рассказав о своих неудачных попытках объяснить импрессионизм читателям
шведских газет, Стриндберг продолжает:
«В разгар агонии натурализма было, однако, имя, которое все называли с
восхищением: Пюви де Шаванн. Одинокий, непохожий на других, он писал с
убежденностью верующего, но в то же время считался с пристрастием современной ему
публики к намекам. (Тогда еще не знали термина «символизм», которым так неудачно
обозначают древний феномен - аллегорию.)
К нему, к Пюви де Шаванну, обратились мои мысли вчера, когда я под нежные звуки
мандолины и гитары рассматривал полные солнца картины на стенах вашей мастерской, и
воспоминание о них всю ночь преследовало меня во сне. Я видел деревья, которых ни
один ботаник не найдет в природе, животных, превосходящих все, что мог вообразить
Кювье, людей, которых вы один могли создать. Я видел море, которое словно вышло из
вулкана, небо, в котором ни один бог не может обитать. «Мсье, - говорил я в моем сне, - вы
сотворили новую землю и новое небо, но мне неуютно в созданном вами мире, там
слишком солнечно для меня, обожающего сумерки. Да еще в вашем раю живет Ева, не
отвечающая моему идеалу. Да-да, у меня тоже есть идеал женщины, а то и два!»
Сегодня утром я пошел в Люксембургский музей, чтобы посмотреть вещи Шаванна, к
которым постоянно возвращались мои мысли. С большой симпатией смотрел я на
«Бедного рыбака», чей взгляд так пытливо ищет улов, призванный обеспечить ему любовь
и нежность его собирающей цветы жены и беспечного ребенка. Это прекрасно! Но тут же
меня возмутил терновый венец рыбака. Ибо я ненавижу Христа и терновые венцы! Мсье,
я ненавижу их, слышите? Я отвергаю этого жалкого бога, который покорно сносит удары.
Тогда уж лучше Вицлипуцли, пожирающий человеческие сердца при дневном свете. Но
Гоген создан не из ребра Шаванна, или Мане, или Бастьен-Лепажа.
Кто же он? Он - дикарь Гоген, ненавидящий ограничения цивилизации, своего рода
Титан, который завидует Творцу, а потом на досуге творит свое собственное маленькое
мироздание. Он - ребенок, ломающий свои игрушки, чтобы сделать из них другие, он
еретик, который бросает вызов и предпочитает видеть; нёбо красным, а не голубым, как
все остальные.
Честное слово, Похоже, что теперь, расписавшись, я в какой-то мере начинаю
понимать творчество Гогена!
Одного современного писателя упрекали за то, что он не изображает реальных людей,
а просто-напросто выдумывает своих героев. Просто-напросто!
Счастливого пути, мастер! Но возвращайтесь и обратитесь ко мне снова. Может быть,
к тому времени я научусь лучше понимать ваше творчество, и это позволит мне написать
дельное предисловие к новому каталогу в новом Отеле Друо. Ибо мне тоже все сильнее
хочется стать дикарем и сотворить новый мир.
Париж. Первое февраля 1895. Август Стриндберг».
Это было не совсем то, чего ожидал Гоген. Но вообще-то ответ Стриндберга был
интересным и занимательным, его похвала несомненна. И Гбген поместил письмо
целиком в каталоге, вместе со своим ответом147. Затем он поспешил заблаговременно
разослать каталог редакциям. Как и следовало ожидать, большинство ведущих газет и
журналов тотчас воспроизвело необычное предисловие.
К сожалению, одного рекламного трюка было мало, чтобы люди, которые всего
полтора года назад смеялись и отворачивались от его непонятных варварских полотен,
вдруг стали драться на торгах из-за тех же картин. Книга с толкованиями и комментариями
все еще не вышла. Повторное бегство пресыщенного цивилизацией художника в Южные
моря уже не было такой романтичной сенсацией, как в первый раз. И вообще зимой
1894/95 года парижанам было не до выставок и прочих культурных мероприятий. Во-
первых, анархисты, недавно убившие президента Сиди-Карно, терроризировали
французскую столицу так же беспощадно, как в наши дни - оасовцы. Во-вторых,
продолжал развиваться панамский скандал, и правительства сменялись так же часто, как
перед приходом к власти де Голля. А главное, всю нацию, как во времена Петэна,
всколыхнул и расколол на два лагеря приговор по делу Дрейфуса, вынесенный 19 декабря
1894 года. Где уж тут надеяться, что аукцион картин Гогена привлечет внимание и станет
крупным событием. И в самом деле, 18 февраля 1895 года в аукционном зале собралось
очень мало людей, и торг шел вяло. Гоген сделал безрассудную попытку взвинтить
страсти, включившись в аукцион через подставных лиц. Но этот маневр кончился полным
крахом, потому что в большинстве случаев никто с ними не состязался, и вырос только
комиссионный сбор, который Гогену пришлось уплатить аукционерам. Из сорока семи
картин настоящие покупатели взяли только девять, причем две достались его самому
верному поклоннику - Дега.
Как обычно, Метте из газет и писем отлично знала, чем занят ее супруг.
Единственное, о чем ее не осведомили, - что четыре пятых формально проданных картин
приобрел он сам. А так как она из наследства все еще ничего не получила сверх первых
полутора тысяч франков, то не смогла удержаться и в довольно резком письме напомнила