ему, что у него есть жена и дети. Результат, конечно, был прямо противоположным тому,
которого она ожидала. Вместо того чтобы признать ее просьбу вполне естественной, Гоген
не замедлил придраться к тому, что Метте нарушила свое долгое молчание лишь из-за
денег. В приступе гнева он грубо ответил:
«Давай потолкуем. Нельзя не признать, что человек, переживший то, что пережил я
после моего возвращения, поневоле с грустью будет думать о жизни, семье и всем прочем.
1. Ты пишешь: обходись своими силами.
2. Дети - ничего не пишут.
3. Мне ломают ногу, мое здоровье подрывается, а от семьи - ни слова.
4. Зима была невыносимо долгой, и я, живя в одиночестве, тщетно пытался
одолеть хронический бронхит. Я буквально не могу жить без солнца.
При таких обстоятельствах и учитывая врагов, которых я нажил своей живописью, я
должен быть очень осторожен, чтобы не погибнуть окончательно. Я не хочу впасть в
крайнюю нищету в возрасте 47 лет, а мне это грозит. Если я буду повергнут на землю, на
свете не найдется никого, кто помог бы мне снова встать на ноги. В твоих словах
«обходись своими силами» заложена глубокая мудрость. Я так и буду делать».
Все-таки совесть немного мучила Гогена, это видно из того, что в прощальном,
исполненном горечи письме он сказал неправду Метте о доходах от аукциона. По его
словам, он в итоге потерял четыреста шестьдесят четыре франка восемьдесят сантимов.
Но сохранившиеся документы показывают, что он выручил тысячу четыреста тридцать
франков два сантима148.
А так как у него, вероятно, еще оставалась немалая часть, если не половина, его
наследства, он мог сразу после аукциона отправиться в Полинезию. И чем быстрее, тем
лучше, потому что каждый лишний день в Париже съедал его маленький капитал, который
был ему так нужен на Самоа. Несмотря на это, проходили месяцы, а Гоген и не думал
собираться в путь.
Причина его странного поведения (которая выпала из поля зрения большинства
биографов, потому что Морис ошибочно сообщает, будто Гоген отплыл «ранней весной
1895 года») в том, что перед самым аукционом он снова заболел. У него пошла сыпь по
всему телу, и все, включая самого Гогена, признали, что она сифилитическая149. Способы
лечения были тогда не очень действенные, и прошло несколько месяцев, прежде чем он
заказал билет. И, должно быть, именно тревога за свое здоровье побудила его отказаться от
плана поехать на дикие острова Самоа, вместо этого он предпочел вернуться на Таити, где
был европейский госпиталь. Тот факт, что О’Конор и Сегэн то ли не могли, то ли не хотели
плыть с ним сразу, очевидно, тоже повлиял - все-таки плохо отправляться одному на
совершенно незнакомый остров, где белых было совсем мало, да и то почти сплошь
англичане и немцы.
Коротая дни перед отъездом, он сделал терракотовую скульптуру ростом в два с
лишним фута, которую назвал «Овири». К новой скульптуре это название подходило
лучше, чем к его гипсовому автопортрету, потому что она изображала обнаженную
женщину со страшным круглоглазым черепом; дикарка стояла на волчице и прижимала к
себе щенка. Эту скульптуру, которую один видный знаток назвал его «высшим
достижением в керамике», Гоген представил на весенний салон Национального общества
изящных искусств, где она тотчас была отвергнута150. Тогда он написал в «Суар» два
открытых письма, резко критикуя Общество, Академию и ее нового директора Ружона.
Но куда интереснее большое интервью с Гогеном, напечатанное в «Эко де Пари». Его
стоит привести целиком, не только потому, что оно еще нигде не воспроизводилось, но и
потому, что оно позволяет судить о его личности и творческих взглядах. Вот что писал
ведущий репортер газеты в номере от 13 мая 1895 года:
« Искусство живописи и живописцы
Мсье Поль Гоген
Он самый буйный изо всех новаторов и тот из «непонятных» художников, который
меньше всего склонен к компромиссам. Многие из тех, кто его открыл, отступились от
него. Для подав ляющего большинства он шарлатан. А сам он спокойно продолжает
писать оранжевые реки и красных собак, с каждым днем все сильнее склоняясь к этой
своей личной манере.
Гоген сложен, как Геркулес, его седые волосы вьются, у него энергичное лицо, ясный
взгляд, и когда он улыбается своей особенной улыбкой, вид у него одновременно добрый,
застенчивый и иронический.
- Что означает, собственно, это выражение: копировать природу? - спрашивает он
меня, вызывающе расправляя плечи. - Следуйте примеру мастеров, говорят нам. А зачем?
Почему мы должны следовать их примеру? Ведь они только потому и мастера, что никому
не подражали. Бугеро говорил о женщинах, переливающихся всеми цветами радуги, и он
отрицает голубые тени. С таким же успехом можно отрицать коричневые тени, какие он
сам пишет, но чего никак нельзя отрицать - его полотна лишены всякого блеска.
Возможно, он блестел сам - от пота, когда писал свои картины, потому что лез из кожи
вон, рабски копируя видимость предметов, пытаясь чего-то добиться в области, где,
несмотря на все его старания, его превзошла фотография. Но кто потеет, от того дурно
пахнет, его безвкусие и бездарность можно учуять издалека. В конечном счете,
существуют или нет голубые тени - роли не играет. Если художник завтра решит, что тени
должны быть розовыми или фиолетовыми, нелепо с ним спорить, пока произведение
гармонично и будит мысль.
- Значит, ваши красные собаки и розовые небеса...
- ... преднамеренны, да-да, преднамеренны. Они необходимы. Все элементы моих
картин заранее взвешены и продуманы. Как в музыкальной композиции, если хотите. Мои
бесхитростные мотивы, которые я черпаю в повседневной жизни или в природе, - только
предлог, а симфонии и гармонии я создаю, особым образом организуя линии и краски. У
них нет никакого соответствия с действительностью, если употреблять это слово в
вульгарном смысле, они не выражают прямо никакой идеи. У них одна только задача -
подстегивать воображение таинственным воздействием на наш мозг определенного
сочетания красок и линии; ведь и музыка это делает без помощи каких-либо идей или
образов.
- Гм, это какие-то новые теории!
- Ничего тут нового нет! - с жаром восклицает мсье Гоген. - Все великие художники
всегда поступали так же. Рафаэль, Рембрандт, Веласкес, Боттичелли, Кранах - все они
преображали природу. Пойдите в Лувр, посмотрите на их картины, и вы увидите, до чего
они разные. Допустим, кто-то из них писал по вашей теории, то есть отображал
действительность, но тогда все остальные либо допускали грубые ошибки, либо надували
нас. Если вы требуете от произведения искусства полной реалистичности, то ни
Рембрандт, ни Рафаэль не добились этого, и то же можно сказать про Боттичелли или
Бугеро. Хотите знать, какой род искусства скоро превзойдет точностью все остальные?
Фотография, как только окажется возможным передать цвета, а это будет скоро. А вы
хотите, чтобы разумное существо месяцами трудилось ради такой же иллюзии реальности,
какую дает маленькая хитроумная машина! То же самое со скульптурой. Сейчас уже
можно изготовлять безупречные отливки. Искусный литейщик по первой просьбе легко
сделает вам статую Фальгиера.
- Итак, вы не хотите, чтобы вас называли революционером?
- Мне это выражение кажется смешным. Мсье Ружон применяет его ко мне. Я ответил
ему, что так можно сказать о любом художнике, отличном от своих предшественников.
Кстати, только таких художников можно назвать настоящими мастерами. Мане - мастер, и