Первым судном, с которым Гоген, вернувшись с Хуахине и Бора Бора, мог
отправиться на Маркизские острова, была вышедшая 28 октября из Папеэте маленькая
дряхлая шхуна водоизмещением всего пятьдесят одна тонна, где пассажирам предлагалось
независимо от погоды спать на палубе вместе со свиньями, козами и курами. Можно
понять Гогена, когда он не захотел плыть на такой посудине. Но уже 15 ноября вышла
другая шхуна водоизмещением сто двадцать семь тонн, то есть довольно большая по
местным понятиям, с крытыми помещениями, где пассажирам было вполне уютно, если
не считать таких пустяков, как тараканы, крысы и тошнотворный запах старой копры159.
Тем не менее Гоген и на этот раз не поехал на свой обетованный остров. Вместо этого он
принялся искать на Таити подходящее место, чтобы построить себе хижину.
До нас не дошло никаких документов, где бы Гоген объяснял, почему он вдруг
передумал. Но в его письмах есть намеки, позволяющие предположить, что болезнь опять
обострилась, и он понял, что нуждается в серьезном лечении, которое мог получить только
на Таити. Какую-то роль сыграл, конечно, и тот неприятный факт, что Сегэн и О’Конор до
сих пор не только не приехали, но даже не написали ему, когда собираются прибыть.
Теперь точно установлено, что ни Сегэн, ни О’Конор не помышляли всерьез о том, чтобы
последовать за Гогеном на Таити. Сегэн незадолго перед смертью объяснил это коротко, но
ясно тем, что считал Гогена слишком большим деспотом160. О’Конор тоже боялся не
ужиться с Гогеном, если судить по приводимому Аланом Бруком разговору, предметом
которого было полученное от Гогена письмо: «Оно было слишком непристойным, чтобы
его обнародовать, речь шла, в частности, о наилучшей позе при половом сношении, а
потом я потерял письмо, когда немцы ограбили мой дом. Но интересным было то место,
где Гоген уговаривал О’Конора поскорее приехать к нему в Южные моря. Мне эта мысль
показалась превосходной, и я спросил: «Почему вы не поехали?» О’Конор негодующе
фыркнул: «Вы считаете, что я должен был поехать с таким человеком? »161 Очевидно, Гоген
в глубине души знал, что напрасно ждет их. И, поразмыслив, он отказался от плана
навсегда уединиться на далеких Маркизских островах, где не с кем будет даже поговорить
об искусстве. Зная, как он нуждался в обществе, можно, наконец, предположить, что
благодаря новым друзьям он преотлично чувствовал себя на Таити.
Гоген отрекся от мечты о Маркизских островах, но мечта о рае осталась. И он решил
осуществить ее, а для этого, так сказать, возможно точнее воспроизвести счастливую пору
1892-1893 годов, когда жил с Теха’аманой в Матаиеа. Но это не означало, что надо
возвращаться именно туда. Больше того, у него были по меньшей мере две веские
причины не делать этого. Во-первых, от Матаиеа было далеко до Папеэте, а у Гогена,
естественно, остались очень неприятные воспоминания о дорогостоящих пятичасовых
поездках в неудобном и трясучем дилижансе. Во-вторых, там было слишком много
цивилизации и дождей. И когда Гоген в ноябре 1895 года собрался покинуть Папеэте, он
остановил свой выбор на области Пунаауиа, в западной части Таити; места знакомые, он
проезжал здесь всякий раз, когда отправлялся из Матаиеа в город (см. карту 3). Выбор был
удачный, и большинство европейцев в наши дни следуют его примеру.
На этот раз Гоген задумал строить собственный дом, чтобы не морочить себе голову
квартирной платой. Увы, он (как и многие европейцы до и после него) быстро убедился,
что почти вся земля в области составляет коллективную собственность одного или
нескольких таитянских родов. И стойло завести речь о том, чтобы купить или арендовать
участок, непременно кто-нибудь из совладельцев начинал артачиться или его невозможно
было застать дома. В конце концов Гогену все-таки удалось в двенадцати с половиной
километрах от Папеэте найти участок на берегу (номер 6 на карте Папеэте),
принадлежащий французу, который согласился сдать его в аренду по вполне сходной цене.
Гораздо легче оказалось найти таитян, готовых за несколько десяток на вино и пиво
построить ему дом. Гоген заказал им овальную хижину из бамбука, с крышей из плетеных
бамбуковых листьев, копию той, что он снимал у Анани в Матаиеа, и вряд ли строителям
понадобилось больше недели, чтобы справиться с его заказом. Правда, он ввел
усовершенствование: внутри разделил хижину пополам драпировкой, которую захватил из
мастерской на улице Версенжеторикс. В одной половине он поставил кровать, в другой -
мольберт. Обычно сквозь щели в бамбуковых стенах просачивается достаточно света и
можно обойтись без окон, но высокие казуарины, которые Гоген то ли не хотел, то ли не
мог срубить без разрешения хозяина, отбрасывали на дом густую тень, поэтому он в
крыше над мастерской сделал проем. В какой-то мере была осуществлена мечта о «резном
доме»: Гоген сделал несколько больших деревянных панно, которые развесил на стенах, а
два стояка тщательно и любовно обработал, превратив их в грозных идолов. Наверно
менее приятно было то, что дом, так уж совпало, стоял, как и в Матаиеа, посередине
между протестантской и католической церквами. Зато китайская лавка на этот раз была
гораздо ближе - через дорогу.
Как только хижина была построена, Гоген послал за Теха’аманой. Когда он уехал в
1893 году, она одно время работала служанкой у вождя Тетуануи в Матаиеа, но быстро
выскочила замуж за веселого таитянина Ма’ари из сопредельной области Папара. И,
конечно, это не помешало ей по первому зову Коке тут же сесть в дилижанс и отправиться
в Пунаауиа. Увы, новый медовый месяц продлился всего неделю, да и то лишь потому, что
Гоген задарил Теха’аману красивыми стеклянными бусами и латунными брошками.
Причина, которая обратила ее в бегство и побудила впредь волей-неволей оставаться
верной своему супругу, была очень простой: в первый же день, вернее в первую ночь, она
обнаружила, что все тело ее Коке сплошь покрыто отвратительными гнойными язвами160.
После долгих поисков Гоген нашел в одной из соседних хижин не столь привередливую
девушку. Сам он сообщает, что его новой вахине было немногим больше тринадцати лет,
то есть столько же, сколько Теха’амане, когда они впервые познакомились. На самом деле
ей исполнилось четырнадцать с половиной. Она пришла в дом Гогена в январе 1896 года, а
в ее метрике, которую мне удалось разыскать, указана дата рождения 27 июня 1881 года.
Звали ее Пау’ура а Таи, но Гоген по-прежнему не различал глухое щелевое «х» и
таитянский горловой звук, поэтому во всех письмах он называет ее Пахура.
Пытаться повернуть время вспять - дело рискованное. Даже в самых благоприятных
случаях не удается сделать это до конца, потому что никому не дано два раза одинаково
чувствовать и реагировать. Пусть стимул тот же самый - человек с годами меняется. Так и
с Гогеном: связь с Пау’урой и отношения с другими жителями Пунаауиа не были полны
той восхитительной новизны, того восторга узнавания, который придавал такую прелесть
его жизни в Матаиеа. К тому же Пау’ура никак не могла равняться с Теха’аманой; все
(включая Гогена) считали ее глупой, ленивой и безалаберной. Со временем он обнаружил
и еще одно важное различие - Пау’ура не льнула к нему так, как Теха’амана. Местный
патриотизм очень развит на Таити, и для жителей Матаиеа выросшая в другой области
Теха’амана была чужой, поэтому она сильнее зависела от Гогена. А у Пау’уры кругом
жило множество родичей и друзей, она исчезала с восходом солнца и не всегда
возвращалась с заходом.