был чрезвычайно дорог, ибо ввозился из Канады или США, так как на Таити не было ни
подходящего леса, ни лесопилен. Далее, размеры дома составляли 20 X 8 м. Строго
говоря, Гоген соорудил два дома: жилую постройку на метровых сваях с открытыми
верандами впереди и сзади и впритык к ней мастерскую с земляным полом и
раздвижными дверьми (илл. 48). Из обеих половин открывался великолепный вид на горы
внутри острова и на море с островом Моореа, лежащим в пятнадцати километрах от Таити
(илл. 36). Пришлось Гогену, чтобы завершить это грандиозное строительство, просить
кредит у своих поставщиков.
Сам он вырезал еще несколько деревянных панно, которые вместе со старыми
развесил в спальне и в мастерской. (Одно из них с недавних пор экспонируется в заново
оборудованном зале современного французского искусства Национального музея в
Стокгольме.) Обстановка комнат была скудная и разномастная; об этом мы знаем из
записок почтмейстера Лемассона, который оставался одним из лучших друзей Гогена и
часто навещал его в Пунаауиа. При всем том от гостей требовалась величайшая
осторожность, потому что всюду в полном беспорядке валялись краски, кисти, холсты,
книги, одежда, музыкальные инструменты и прочие предметы. Благодаря тому же
Лемассону нам точно известно, как Гоген выглядел и одевался в то время: «Он был крепко
сложен, голубые глаза, чуть загорелое, красное лицо, каштановые с проседью волосы и
борода, точнее жидкая эспаньолка. Дома он обычно одевался на туземный лад, в
бумажную куртку и набедренную повязку. . всегда ходил босиком. Но в Папеэте он
приезжал одетый по-европейски: пиджак с высоким воротником, белые, а чаще голубые
полотняные брюки, белые брезентовые туфли, широкополая шляпа из листьев пандануса.
Вследствие незалеченных язв на ноге он прихрамывал, так что опирался на толстую
трость»174.
Приятно было наконец чувствовать себя хозяином собственного дома, но денежные
затруднения, вызванные строительством этого самого дома, быстро убили радость.
Напрасно он ждал новых переводов от Шоде. И его должники во Франции даже не
отвечали на письма, зато кредиторы на Таити становились все более назойливыми. А тут
еще эта роковая закономерность - как и в прошлом году, здоровье ухудшалось с той же
скоростью, что финансовые дела. Для начала язвы распространились по всей больной
ноге, а затем перешли и на вторую ногу. Гоген втирал в них мышьяк, до самых колен
обматывал ноги бинтами, но «экзема», как он называл язвы, продолжала
распространяться. Потом у него вдруг воспалились глаза. Правда, врачи уверяли, что это
не опасно, но писать он пока не мог. Только врачи подлечили глаза, как нога разболелась
так, что Гоген не мог ступать на нее и слег. От болеутоляющих средств он буквально
тупел. Если же пробовал подняться, начинала кружиться голова, и он терял сознание.
Временами поднималась высокая температура. В августе Гоген через силу нацарапал
мрачное письмо Молару: «Я должен был написать тебе в прошлом месяце, когда получил
твое письмо, но (это очень серьезное «но») физически не мог этого сделать, потому что у
меня начался двухсторонний конъюнктивит, от которого я до сих пор не совсем избавился.
Увы, мое здоровье хуже, чем когда-либо. После заметного улучшения вдруг последовал
острый рецидив. Теперь болезнь распространилась намного шире, я по двадцать часов в
сутки лежу и все равно почти не сплю. За два месяца я не написал ни одной картины. Вот
уже пять месяцев не получаю от Шоде ни писем, ни денег - ни одного сантима. Мне
больше не предоставляют кредита, я задолжал полторы тысячи франков и не знаю, на что
жить, хотя стол у меня аскетический». Он заклинал Молара хоть что-нибудь выжать из
должников в Париже и заканчивал свое короткое письмо тревожными строками:
«Невезение преследует меня с самого детства. Я никогда не знал ни счастья, ни радости,
одни напасти. И я восклицаю: «Господи, если ты есть, я обвиняю тебя в несправедливости
и жестокости». Понимаешь, после известия о смерти бедняжки Алины я больше ни во что
не мог верить, лишь горько смеялся. Что толку от добродетелей, труда, мужества и ума?»
Жители Пунаауиа и большинство друзей Гогена среди правительственных чиновников
и поселенцев были к тому времени твердо убеждены, что он, кроме заурядного сифилиса,
поражен куда более опасной и тяжелой болезнью, а именно проказой. Они давно
подозревали это, а окончательно убедились, когда он стал тщательно скрывать бинтами
свои язвы на ногах. Тогда на острове знали только один надежный способ защищаться от
проказы - избегать всякого контакта с несчастным, которого поразил грозный недуг.
(Обычно больных безжалостно изгоняли в горы или ссылали на уединенный остров в
архипелаге Туамоту.) И Гоген, ко всему, оказался в полном одиночестве как раз тогда,
когда особенно нуждался в обществе, утешении и помощи. Одна Пау’ура решалась
входить в дом, но и ее он не всегда мог дозваться. Кстати, глубоко укоренившееся
заблуждение, будто Гоген болел проказой, повлияло и на Сомерсета Моэма, и своим
знаменитым романом «Луна и грош», написанным по мотивам жизни Гогена, он дал
ошибке еще больший ход.
Лишенный возможности работать, лишенный друзей и собеседников, Гоген стал
записывать мысли, которые его занимали. Постепенно эти записки выросли в пространное
эссе о смысле и назначении жизни, названное им «Католическая церковь и
современность». Сам Гоген твердо считал, что это эссе - его лучшее и самое значительное
сочинение175. Но дело обстояло как раз наоборот. Терпеливого читателя до сих пор не
опубликованной рукописи прежде всего поражают неоригинальные идеи, путаные
рассуждения, скудная документация и невразумительный псевдонаучный жаргон. Изо
всего этого сочинения ясно одно: что автор был очень тяжело болен и его сильно занимали
метафизические вопросы.
Вначале Гоген еще более или менее внятно излагает свой замысел: «Мы несомненно
подошли к той ступени развития науки, которая предсказана в Библии: «Нет ничего
тайного, что не стало бы явным, и нет ничего скрытого, что не стало бы известным и всем
доступным» (Лука). Перед лицом проблемы, воплощенной в вопросах: «Откуда мы? Кто
мы? Куда мы идем?», мы должны спросить сами себя, в чем наше мыслимое, естественное
и рациональное предназначение... Чтобы не упустить ничего, сопряженного с этой
проблемой природы и человека, мы должны внимательно (хотя и в самых общих чертах)
рассмотреть доктрину Христа в ее натуральном и рациональном смысле, каковой, если
освободить его от затемняющих и искажающих покровов, предстанет в своей истинной
простоте, но полный блеска, и ярко осветит проблемы нашего естества и нашего
предназначения».
Два разряда людей он считал повинными в этом искажении истины: «Разрыв между
современным обществом и подлинным христианством всецело вызван недоразумением,
причина которого - подделки и вопиющий обман со стороны католической церкви. Этот
факт важно уяснить, тем более что истинная доктрина Христа настолько сродни и так
гармонирует с принципами и стремлениями современного общества, что первая в
конечном счете неизбежно сольется со вторым, образуя высший организм». Но тут же
Гоген заявлял: «Материалисты, не поспевая за непрерывным прогрессом современной
науки ( и в этом прогрессе, скажем прямо, важную роль играет подозрение и отвращение к
теологическому и теократическому мистицизму и догматизму католиков), довольствуются
- как католики догмами - вульгарными, примитивными и устарелыми представлениями и