Отражая анархистские взгляды многих художников и писателей, с которыми он водил
дружбу в далекую зиму 1890/91 года, когда еще был молод и полон надежд, Гоген дальше
отводит страницу безоговорочному осуждению государства. Он признает, что армия на
какое-то время еще может сохранить существующий порядок. Но рано или поздно
бюрократическую махину и монополию власти сметет восставший угнетаемый люд.
Основой нового «доброго и разумного» общества, создаваемого на развалинах прошлого,
Гоген с завидной простотой предлагал сделать «рассудок, человечность, братство и
милосердие», заверяя читателя, что «вне этого учения спасения нет».
Видимо, переписывая и дополняя это длинное и полное неясностей эссе, Гоген понял,
что ни один издатель его не напечатает, и решил найти ему другое применение. Он
уговорил торговца Эмиля Фребо, единственного из своих близких друзей, кто ладил с
католической миссией, при случае с невинным видом подсунуть это сочинение самому
епископу. Тот ответил очень изящно, дав, тоже с каменным лицом, Фребо почитать
красивое издание с золотым обрезом, описывающее триумфальное шествие католических
миссий. Как и полагал епископ, книга вскоре попала в руки Гогену. Эта своеобразная
дуэль завершилась, когда Гоген тем же путем вернул книгу владельцу со своими
критическими заметками252.
Второе эссе было намного короче, проще и интереснее. Хотя Гоген не удержался от
соблазна включить в него пестрые воспоминания, оно, по сути, представляло собой
остроумную и хорошо документированную атаку на французских критиков искусства с
многочисленными примерами их невероятной слепоты к могучей революции, которая в
это время происходила в французской живописи. Название, данное Гогеном этой критике
критиков - «Сплетни мазилы», - отлично подходило к непринужденному слогу и
прихотливому построению книги. С волнением отправил он рукопись в «Меркюр де
Франс». Она была напечатана через пятьдесят лет.
Затем Гоген написал три длинных и сердитых послания. Первое, особенно резкое,
представляло собой открытое письмо губернатору, и направил он его Карделле и Кулону
для новой газеты «Независимый», которую они задумали выпускать253. К великому
недовольству католической партии, губернатор Пети вел в общем ту же протуземную
политику, что его предшественник Галле; поэтому партия готовила широкое наступление
против него. Едкое письмо Гогена начиналось саркастическим рассказом о состоявшейся
полгода назад инспекционной поездке Пети на Маркизские острова: «Были все причины
надеяться и верить, что Вы прибыли сюда собрать сведения о здешней жизни, дабы потом,
руководствуясь этими сведениями, править колонией мудро и в пределах возможного
провести давно желаемые реформы... Надежды и ожидания растаяли вместе с дымом из
труб военного корабля. Вы нанесли визит епископу миссии и в свою очередь приняли в
правительственной конторе жандарма. Явно утомленные этой чрезвычайно трудной
работой, Вы для отдыха занялись фотографией. Например, снимали красавиц с крепкой
грудью и нежным животом, плескавшихся в потоке... Насколько интереснее и полезнее
(для нас всех) было бы, если бы Вы отказались от высокомерия, которое напустили на
себя, прибыв на Таити (видимо, чтобы избежать подлинного контакта с поселенцами), и
пожелали посоветоваться с единственными людьми, способными вас информировать, то
есть с теми, кто живет на Маркизских островах и своим интеллектом, трудом и капиталом
пытается помочь их освоению. Тогда Вы смогли бы узнать, что мы (вопреки Вашему
очевидному мнению) не лакеи, вроде Ваших конюхов, и еще многое, чего Вы либо не
знаете, либо не хотите знать».
Этот по видимости гневный протест в защиту страдающих от небрежения островитян
многое теряет от того, что в конце слишком ясно видна главная причина негодования
Гогена: после крушения «Южного креста» он три месяца сидел без писем и без продуктов.
Вот его слова: «Мы часто оказываемся без хлеба, риса, галет, соли и картофеля, и
единственные блага цивилизации, которые мы получаем, - дурацкие декреты и
предписания. Не будет преувеличением сказать, что нас не оставили бы без продуктов,
будь на наших островах размещена каторга. Не получая вестей, наши семьи во Франции
изводятся от тревоги. Наши корреспонденты заключают, что мы попали в беду, не
решаются завершать начатые сделки и посылать нам деньги, покуда не знают, что мы
живы. Без судов для вывоза товаров, без судов для пополнения своих запасов торговцы
вынуждены сидеть в пустых помещениях и ждать полного разорения... Но крушение
«Южного креста» - случай единичный и редкий, скажете Вы в свое оправдание. Нет, мсье
губернатор, это несчастье так легко предусмотреть, что страховые компании страхуют
суда, следующие через Туамоту, только под неслыханно высокие взносы. Так или иначе,
возражение не умаляет вины. Ибо что помешало Вам, пусть даже у Вас не было под рукой
военного корабля, послать нам шхуну с продуктами, прежде всего с мукой? Повторяю: с
каторжниками Вы бы не посмели так обращаться! Слышу возражение: «Но на это нет
денег» - и отвечаю: «Как Вы можете жаловаться на отсутствие денег, коль скоро мы
платим огромные налоги и поборы и ничего не получаем взамен?»
Второе письмо было адресовано в генеральный совет, где теперь председательствовал
старый недоброжелатель Гогена, Огюст Гупиль; темой были «некоторые соображения по
поводу постановления о бродячих свиньях»254. Гоген считал, что существующее
законодательство, основанное на условиях Франции, непригодно для Маркизских
островов, так как ведет лишь к «повседневному избиению ради избиения, без всякой
пользы, если не считать, что с каждой головы уплачивается администрации два франка».
Он очень здраво заключал: «Почему не отнести свиней, как лошадей, к домашним
животным, которых нельзя убивать кроме как для утилитарных нужд?» Генеральный совет
решил переслать письмо в канцелярию местной колониальной администрации, где оно
лежит до сих пор.
В отличие от двух первых, третье полемическое письмо Гогена не было открытым. Он
написал его в начале декабря 1902 года и адресовал начальнику жандармерии в Папеэте255.
Хотя и на этот раз им прежде всего руководила оскорбленная гордость и жажда мести,
сама по себе критика Гогена была вполне обоснованной. В основном он порицал
Шарпийе, который принуждал заключенных правительственной тюрьмы работать на себя:
ухаживать за огородом, колоть дрова и так далее. Хуже того, когда не было заключенных,
жандарм эксплуатировал туземного тюремщика. Не успел Гоген отправить это письмо, как
Шарпийе отозвали. Не потому что он провинился, а потому что согласно действующему
порядку пришла его очередь переезжать на другой остров. Но Шарпийе, как неохотно
признавал Гоген, «был хоть чуточку образован и учтиво обращался с нами, поселенцами».
Его преемник, Жан-Пьер Клавери, прибывший четвертого и официально приступивший к
службе шестнадцатого декабря, был грубый, неотесанный служака, любитель
покуражиться. К тому же он заранее был настроен против Гогена, так как одиннадцать лет
назад служил в Матаиеа, где миссионеры не давали ему покоя своими жалобами, пока он
после долгой и утомительной слежки не поймал Гогена, когда тот купался в костюме
Адама, и не обложил его штрафом за нарушение общественных приличий256.
Заступив на должность, Клавери прежде всего отчитал своего предшественника за
снисходительность и попустительство. Чтобы показать, как надо обращаться с наглыми