Орвиль начисто пренебрег предыдущей жалобой Гогена, он теперь обратился к
администратору Пикено, который как раз собирался посетить Хиваоа, Тахуату и Фатуиву.
Пикено пообещал разобраться, но во время своего короткого визита на Тахуату не застал
Гишенэ и оставил ему письмо, требуя объяснения. Через день-два администратор снова
попал на Тахуату, и ему вручили ответ жандарма, почему-то опять отлучившегося по
срочным делам. В своем письме Гишенэ возмущенно отвергал обвинения Гогена и
решительно утверждал, что китобои не свозили на берег никаких товаров, если не считать
разной мелочи, переданной ему капитаном. К письму прилагалась квитанция,
показывающая, что Гишенэ при этом уплатил пошлину таможеннику, должность которого
исполнял... он сам!
Пикено еще раз доказал свое расположение к Гогену, зайдя к нему в Атуоне и
посоветовав взять обратно заявление. При этом он добавил, что Клавери вне себя, так как
считает это непозволительным вмешательством в его дела и не упустит даже малейшего
повода отыграться. Гоген послушался доброго совета и письменно отказался от своих
обвинений265.
Но Гишенэ уже успел переслать Клавери служебную записку Пикено, к которой была
приложена копия заявления Гогена. И, списавшись с начальством в Папеэте, Клавери
решил подать в суд на Гогена за оскорбление жандарма при исполнении служебных
обязанностей. Повесткой, датированной 27 марта 1903 года, Гогену предлагалось во
вторник тридцать первого числа явиться в атуонский суд. Отвергнув его требование
провести тщательное и беспристрастное расследование действий Гишенэ, а также просьбу
об отсрочке, чтобы подготовить защиту, Орвиль принял все доводы обвинителя Клавери и
приговорил Гогена к пятистам франкам штрафа и трем месяцам тюремного заключения266.
Несправедливость этого молниеносного суда становится еще очевиднее, если учесть
(Гоген обнаружил это только позже), что статья, по которой его осудили, касалась только
оскорблений личности в печати.
Окончательно выведенный из себя, Гоген совсем забросил живопись и все силы
обратил на то, чтобы добиться реабилитации. С первым же пароходом, 2 апреля, он послал
жалобу в Папеэте, в следующую инстанцию. Одновременно он написал своему бывшему
политическому противнику, адвокату Леону Бро (он был одним из новых представителей
Маркизских островов в генеральном совете), прося его обжаловать дело267. Затем, в
ожидании пересмотра, он принялся сочинять длинное письмо начальнику жандармерии.
Как это не раз бывало раньше, Гоген обратился также к Шарлю Морису и попросил его
повлиять на общественное мнение во Франции резкими газетными статьями о
скандальном положении на Маркизском архипелаге. Впрочем, уже через несколько
абзацев он перевел разговор на искусство и, в частности, очень верно оценил свое
собственное творчество: «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я неправ, называя себя
дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так, ведь в моих произведениях
их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое
творчество и неповторимо... Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я
могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то
малое, созданное мною, что действительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став
полезным для других, когда-нибудь вырастет во что-то большое?»
К сожалению, со всеми этими судами и хлопотами Гогену некогда было работать, и он
задолжал Воллару столько картин, что боялся, как бы тот не прекратил ежемесячные
выплаты. Да еще он был должен немецкой торговой фирме тысяча четыреста франков, то
есть почти столько же, сколько требовалось на поездку в Папеэте за справедливостью.
Порывшись в своих сундуках и ящиках, Гоген отыскал девять старых картин; среди них
преобладали вещи 1899 года, но была и одна бретонская. Часть этих полотен он хранил
потому, что дорожил ими, часть - потому, что считал их неудавшимися. Теперь он
отправил все девять Воллару, присовокупив одну из четырех картин, которые написал
недавно268. Остальные три Гоген послал открытому Даниелем де Монфредом богатому
коллекционеру, прося за них полторы тысячи франков.
Одна из картин 1903 года изображает коня Гогена под манговым деревом перед окном
мастерской, две - виды деревни с кладбищем на заднем плане, и последняя представляет
собой сильно уменьшенный вариант его духовного завещания 1897 года: «Откуда мы? Кто
мы? Куда мы идем?»
В это время, когда ему особенно нужны были силы, снова резко ухудшилось здоровье.
Гоген опять послал за Вернье, но тот мог только сменить ему перевязку и посоветовать
быть осторожнее с лауданом. Совет разумный, но как его выполнишь, если нога болит все
сильнее? И когда лаудан перестал помогать, Гоген даже попросил Варни вернуть ему
морфий и шприц, которые нарочно отдал лавочнику на хранение. Памятуя уговор, Варни
сперва упирался, но Гоген не успокоился, пока не настоял на своем269. Морфий принес
облегчение, и к следующему пароходу, который выходил 28 апреля, он смог закончить
свое письмо начальнику жандармерии. На тринадцати исписанных убористым почерком
страницах Гоген красноречиво защищался и яростно нападал.
Судя по этому важному, прежде не публиковавшемуся документу, поворотным
пунктом явилось прибытие Клавери. До сих пор, по словам Гогена: «Немощный, занятый
своим творчеством, не зная ни слова по-маркизски, я жил уединенной жизнью здесь на
островах, вдалеке от дороги, редко встречаясь с людьми». Потом приехал Клавери, и... «с
самого начала я подвергаюсь непрерывным преследованиям. Стоит мне дать отпор, как
меня осыпают бранью, причем в общественных местах, на глазах у европейцев и
туземцев. Моя жизнь становится невыносимой, идет борьба наподобие той, которую
описал Бальзак в «Крестьянах».
Рассказав о стычке с Клавери после суда над двадцатью девятью жителями Ханаиапы,
Гоген продолжает: «Вот почему необходимо известить вас, мсье, что хотя ваши жандармы
исполняют много административных обязанностей, они находятся здесь прежде всего для
того, чтобы бороться с преступностью и нарушениями закона, и нельзя обращаться с
поселенцами как с подчиненными солдатами. Надеюсь, чувство справедливости не
позволит вам стать на сторону ваших жандармов. Если со мной и впредь будут так
обращаться, я попрошу вас заставить этого наглого мерзавца драться со мной на дуэли.
Счастье туземцев, что в моем лице они обрели защитника, потому что до сих пор
поселенцы, люди небогатые, кормящиеся торговлей, боялись пойти против жандармов и
помалкивали. В итоге жандармы, никем не контролируемые (вы далеко, и вряд ли вас
правильно информируют), здесь полные хозяева... Меня осудили только за то, что я
защищал бедных беззащитных людей. Животные хоть охраняются специальным
обществом».
Дальше следовал длинный и яркий обзор всех оскорблений, которые пришлось
выслушать Гогену. Он заключал: «Однако хочу довести до вашего сведения, что я прибуду
на Таити, чтобы защитить себя, и что моему адвокату будет что порассказать. .. Пусть
даже меня отправят в тюрьму, что я считаю позором (это нечто неслыханное в нашем
роду), я всегда буду высоко держать голову, гордясь репутацией, которую заслужил. И я
никому, каким бы высоким ни был его чин не позволю говорить что-либо унижающее мою
честь»270.
Судя по задиристому тону и ясному слогу, можно подумать, что у Гогена было вдоволь