Казалось бы, произнес пароль «Академия художеств», и можешь не волноваться. Легко сказать, но что-то мешает. Вроде не чужд литературному творчеству, а уже в первой строке дважды повторил одно слово.
«Пишу Вам, вспоминая наши старые дружеские отношения времен старой Академии Художеств…»
В этом-то слове все дело. Оттого и грустишь, что больше не будет того, чего прежде было в избытке.
Это пока молоды, не существует различий. Просто художники, ученики одного мастера. Практически каждый - гений. Пусть не гений, а талант.
А еще мольберты в классе стоят рядом. И на натуру едут вместе. Сядут с альбомами на большом расстоянии, а потом бегут сравнить результат.
Обо всем этом Игорь Эммануилович напомнил своему однокурснику. Не стал растекаться, обозначил приятную для обоих перспективу, а затем перешел к главному.
«Состоя консультантом по художественным вопросам при ГОЗНАКе я, во исполнение поручения управляющего тов. Енукидзе, дал в свое время мотивированный отзыв о всех портретах Карла Маркса, представленных в ГОЗНАК, выделив Ваш, как совершенно исключительный и единственно приемлемый. Одновременно я нашел необходимым сделать несколько незначительных замечаний, касающихся различных деталей, и в том числе высказал пожелание о внесении некоторого оживления в пряди волос слева и главным образом справа от зрителя, с целью уничтожения досадного впечатления войлока, производимого особенно последнею».
И первое предложение без особых подробностей, если не считать дважды повторенного слова. А уже потом голос обрел ровное течение. Бу-бу, бу-бу. Лишь в заключающем письмо заверении в преданности слышится что-то неформальное.
Может, Грабарь и хотел бы пуститься в воспоминания, но сам себя остановил. Слишком о многом ему пришлось бы сказать.
Кто такой Альфред Рудольфович? До просто художник. А Игорь Эммануилович - человек ученый, академик Академии наук СССР.
То есть, и художник, конечно, но одновременно со всеми прочими многочисленными обязанностями.
Эберлинг закончил картину - и свободен, а Грабарь еще заседает в разного рода комиссиях и комитетах.
От всех этих комиссий у него тяга к сопутствующим соображениям. Только произнесет «а», непременно добавляет «б».
Правда, и жизнь у него такая, что без комментариев не обойтись. И спросившего запутаешь, и запутаешься сам.
Так нет же, не отстанут. Ну если только на время, а потом опять полюбопытствуют.
Сколько ему пришлось объяснять, почему он жил в Мюнхене или участвовал в дягилевской выставке, а все недостаточно.
Кто-то придумал Игорю Эммануиловичу прозвище. Бывало, расшаркается перед ним чуть не в три этапа, то есть и согнется, и пожмет руку, и возьмет за локоток, а потом отойдет в сторону и скажет коллеге:
– Ох, этот Угорь Заманилович!
И рукой прочертит в воздухе загогулину. Раз - и еще. Небольшой поворот - и сразу попадаешь в цель.
В качестве эксперта Игорь Эммануилович всегда старался уравновесить претензии указанием достоинств.
Например, ухо с одной стороны не получилось, а с другой вышло на славу. То же касается и растительности. Борода и усы написаны как надо, а шевелюра производит «впечатление плотной массы».
Так он разбирал эберлинговского «Карла Маркса». Выходило, что этот герой представляет собой не целое, а сумму частей.
В отношении адресата Грабарь тоже проявил дипломатичность. Как бы вошел в положение. Выразил готовность растолковать то, что ему следовало понимать самому.
«… Вы сознательно трактовали волосы несколько иначе, дабы придать всему портрету известную монументальность, но все же полагаю, что при свойственном Вам художественном такте и чувстве меры, Вы легко найдете способ трактовки и фактуру, которая одновременно не измельчит дробными штришками монументальности, сохранив в то же время нечто от чисто материальной стороны того, что называется «пышностью волос…»
Вроде вопрос эстетический, а не только. Следовательно, и на этот раз дело в том, как посмотреть.
Вот, к примеру, та же «пышность волос». Художественная оценка тут имеет место, но и политическая не исключена.
Речь уже не столько о портрете, сколько о герое. О том, кто у него родители, какую фамилию тот носил до того, как принял псевдоним.
Хорошо не потребовал, чтобы волосы курчавились. Правда, тогда это был бы Троцкий, а не Маркс.
Легко судить о других, а вы попробуйте свои требования применить к себе.
Так и начните: с одной стороны, а затем с другой. Тут-то и станет ясно, что было действительно необходимо, а без чего можно обойтись.
Кто-то станет переживать по этому поводу, а Грабарь просто считал, что всему свое время.
Иногда на одном холсте соединит имеющее отношение к президиуму и связанное с огромным миром за окном.
Вот, к примеру, картина «Ленин у прямого провода». них и твовала по-разномубыли расставлены. але?
В глубине комнаты вождь остановился в знакомой каждому позе напряженного внимания, а на развернутой карте на переднем плане стынет чай.
Сколько раз Игорь Эммануилович брался за такие сюжеты! Нет, он и Ленина изображал, но куда чаще ему доводилось рисовать стаканы с подстаканниками.
Светится из глубины темноватая жидкость, серебряная ложечка чуть ли не звенит в этом тумане, в окно лезет какая-то хмарь…
Художник не скрывает предпочтений. Больше всего в компании людей, вещей и явлений его занимают стакан и диван с гнутыми ручками.
Диваны и прежде встречались на его холстах. Просторные, поблескивающие черной кожей. Бывают, знаете ли, такие диваны на века: сменяются эпохи, а они стоят на том же месте, что сто лет назад.
Садишься и проваливаешься. Не совсем проваливаешься, но ровно настолько, чтобы перестать ощущать свое тело.
По этому поводу Эберлинг мог обменяться с Грабарем понимающими улыбками.
Так я пытаюсь обойти обстоятельства. И я тоже действую так.
И, на самом деле, различие незначительное. Правда, Альфреда Рудольфовича вдохновляли не диваны, а виды неаполитанского залива.
Непременно изобразит и Ленина с Горьким, и залив. Расположились наши буревестники на берегу, а за их спинами светится голубая даль.
Ленина и Горького он писал близко к фотографиям, а залив по воспоминаниям. Валуны на его полотне были именно те, на которых он не раз сидел после купанья.
Чувствуете тенденцию? Все рисуют соревнования и парады, а у Грабаря с Эберлингом свой интерес. Им бы диванчик, на худой конец, камень у моря, и чтобы при этом никуда не спешить.
Думаете, возраст? Не без того. Даже в такой монументальной картине как «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Альфред Рудольфович смог высказаться по этому поводу.
Во-первых, вчитался в формулировку. Увидел, что «соединяйтесь» - глагол несовершенного времени. Значит, пролетарии только грозятся стать настоящей силой.
Его герои идут к цели. Одни движутся бодро, другие с ленцой. Не то чтобы сомневаются, а просто не считают нужным пороть горячку.
Пусть они придут в будущее последними, но хотя бы обойдутся без нервных перегрузок.
Эберлинг еще бы скамеечки поставил на дороге, если бы не опасался упреков в формализме.
А какие же скамеечки формализм? Самая что ни на есть первейшая необходимость. Может, молодым ни к чему, а кто постарше, непременно воспользуется.
Когда художник рисовал Ленина с Горьким, то имел в виду их последующее восхождение. Сейчас вдохнут морской воздух, успокоят дыхание, и отправятся по своим революционным надобностям.