Иногда законченную работу потребуют переписать. Наведешь глянец, полюбуешься издали, как вдруг выясняется, что руке следует лежать иначе. И одна нога должна быть не перекинута через другую, а смирно стоять рядом.
Альфред Рудольфович все так и сделает. И ногу переставит, и направление взгляда изменит. Никогда не будет привередничать и настаивать на своем.
Хорошо потрудился - получи счет. Можно не сомневаться, что ни один рубль не будет забыт. Случается, еще что-то накинут «вследствии повышенных цен».
Как не порадоваться такой пунктуальности. Значит, ты интересен заказчику всегда. Не только в тот момент, когда стоишь у мольберта, но и в минуты ничегонеделания.
Едешь, к примеру, в Москву на сеанс. Лежишь на верхней полке, размышляешь о том, что в договоре указана одна сумма за проезд, а уплачено больше.
Альфред Рудольфович и прежде не только принимал у себя заказчиков, но ради них отправлялся в дорогу. Болгарского короля рисовал по месту его правления. Так и запомнился ему этот портрет: радушием приема и бескрайними пейзажами за окном вагона.
С тех пор многое изменилось. Начать хотя бы с того, что проснешься в поезде утром и тебе предложат не коньяк, а чай.
Какой-то водянистой стала жизнь. Не та, не та консистенция. И, главное, никому нет дела до его чемоданчика. Словно в нем хранятся не кисти и краски, а бумаги с подписями и печатями.
Знаете такую игру: «Найди десять отличий»? Правда, на сей раз Эберлинг старается особенно не выделяться. На нем не клетчатая куртка и феска, а серенький костюмчик с невыразительным галстуком.
Давным-давно сбриты усы и бородка, да и мечтательности поубавилось. Пока не предъявит соответствующий документ и не поймешь, что это не скромный совслужащий, а человек свободной профессии.
Ко всем известным пяти чувствам Мандельштам добавлял «ощущение личной значимости».
А после революции какая «личная значимость»! Достаточно того, что сыт и обут.
Иногда и совсем откажутся от участия персонажа. Начнет, к примеру, художник писать портрет, а он со своим героем не знаком.
Да и чего знакомиться? Еще обнаружишь, что оригинал совсем непохож на свои изображения. Потом умаешься с этим открытием, не будешь знать, как соединить его с требованиями заказчика.
Если сперва увидел, то это как-то сковывает. Уж лучше рисовать по фотографии, а то на многое пришлось бы закрыть глаза.
Потом, когда картина готова, можно перейти от «мечты» к «существенности».
Представим Эберлинга под звездами Георгиевского зала. Он скромно смешался с ответственными товарищами и во все глаза смотрит на Самого.
Вот его персонаж в свой полный, прямо скажем, невеликий, рост. Глазки узкие, спина сутулая, лицо в рябинах. Есть что-то схожее с изображениями, но отличий больше.
А что рябины? Рябинами можно и пренебречь. И еще так расположить героя в пространстве, чтобы он казался выше.
Эберлинг и раньше кое-что подправлял. Почувствует, что родинка нежелательна, так он родинку поместит в тень. Как бы не сам выполнит обязанности ретушера, а задействует силы природы.
Или рисует Демидову. Из тех самых Демидовых. Сперва растерялся, когда впервые увидел будущую модель.
И все же нашел что-то привлекательное. Замечательный поворот шеи и ярко-рыжие волосы.
Нарисовал ее в зеркале со спины. Немного оборотилась на зрителя, а заодно продемонстрировала оба главных своих достоинства.
Иногда начнет приукрашивать не прямо на холсте, а заранее. Использует для этой цели румяна и тушь. Не сразу возьмется за кисть, а некоторое время поработает с персонажем.
Так что интересы заказчика Альфред Рудольфович всегда ставил превыше всего. Другое дело, что в прежние годы у него наравне с обязанностями были и права.
Только он один определял место портретируемого на холсте. Захочет - посадит его на лошадь, а не захочет - на скамейку или стул.
К примеру, Демидовой хотелось, чтобы она отворачивалась от зеркала как артистка Ермолова у Серова, но Альфред Рудольфович настоял на своем.
Мысли не возникало, что кто-то его остановит: ну какой же стул, когда кресло! отчего же взгляд направо, когда налево!
Теперь скажут губы Никанора Ивановича приставить к носу Ивана Кузьмича, а художник только спрашивает:
– Когда прикажете быть относительно новой работы?
Больше всего готовых на все среди молодых. Встретится такой молодой со своим учителем - и уже с трудом понимают друг друга.
Учитель с тросточкой, чуть не с моноклем, заприметит где-нибудь у Летнего сада своего воспитанника.
Понятно, что имя уже забыл, помнит только лицо и кое-какие рисунки, а потому задает вопрос в обобщенной форме:
– Как работается, молодой человек?
А тот куда-то торопится, папка под мышкой, лицо потное и встревоженное.
Притормозил, увидев дорогого профессора, но в любую минуту готов сорваться с места.
– Зарабатываем.
В том смысле, что волка ноги кормят. Есть заказ - поем песни, а нет - едим хлеб без масла.
Сказал - и спешит дальше. Не понял, дурачина, что вопрос был об одном, а он ответил о другом.
Да что говорить о персонаже! Иногда и живописец-то не понадобится.
Вот еще одна квадратура круга. Владеть кистью необходимо, мастерство приветствуется, но ровно настолько, чтобы не вышло что-то свое.
Мог бы сделать интересней и лучше, но держишь себя в руках. Поставишь образец перед глазами и стараешься от него не отклоняться.
Не пристало Альфреду Рудольфовичу рисовать по квадратам, а что делать? Поначалу расстраивался, а потом как-то втянулся.
Уговорил себя, что это ничего не значит. Сейчас подыграешь заказчику, а потом отыграешься.
И тоном письма показал, что работа проходная. Такую сделал - и сразу забыл. Потому-то тут нужно не вдохновение, а точность с обеих сторон.
«… портрет т. Сталина, - пишет Эберлинг, - я обещаю Вам сделать к 5 июля при следующих непременных условиях: прислать мне Ваш портрет Сталина на несколько дней (это значительно облегчит мне работу), доставить мне подрамник и холст, на кот. мне придется производить работу. Портрет Сталина можно вынуть из рамы и с подрамником для нового портрета его легко доставить».
Что-то очень деловит Альфред Рудольфович. Запамятовал что ли за своими заботами ту максиму, что некогда украшала его окно?
Нет, ничего не забыл. Просто чувствует разницу. Одно дело работа на себя, а другое - на заказ.
Словом, Эберлинг не терпел ячества. Считал, что лучше знать свое место, нежели занимать чужое.
Не хотел быть похожим на одного лауреата Сталинской премии. Тот на вопрос о судьбе своих картин отвечал:
– Как у Леонардо. По меньшей мере.
Самозванный Леонардо был еще более не настоящий, чем упомянутые прежде Пушкин или Николай Второй.
Те хотя бы не настаивали на своем присутствии. Промелькнут рядом, взволнуют мыслью об ином веке, и растворятся вместе с городской пылью.
А этот по любому поводу принимает торжественный вид. Другой на вопрос о планах скажет «не знаю» или «есть дело», а он так ответит, что спросивший поперхнется.
– У меня важная политическая встреча.
И еще застынет, будто в игре «замри!», а потом долго не переменит позу.
Как бы такой ленивый памятник. Только и умеющий, что простирать вдаль руку и выпячивать живот.
Случается, и взорвется. То есть из состояния умиротворенного перейдет к неожиданной активности.
Казалось бы, о чем ему волноваться, а он буквально мечется по мастерской.
– Не будешь рисовать Ленина, - кричит он сыну, - никогда не станешь человеком.