Гоголь зовет к перестройке всей культуры в духе Православия и является поистине пророком "православной культуры". Особенно остро и глубоко продумывал Гоголь вопрос об освящении искусства, о христианском его служении, - он ведь первый в истории русской мысли начинает эстетическую критику современности, бичуя пошлость ее".
По мнению К. В. Мочульского, высказанному в работе "Духовный путь Гоголя" (1933), "Гоголь был не только великим художником: он был и учителем нравственности, и христианским подвижником, и мистиком...
В душе Гоголя первичны переживание космического ужаса и стихийный страх смерти; и на этой языческой основе христианство воспринимается им как религия греха и возмездия".
К. В. Мочульский подчеркивал "веру Гоголя в особое, преимущественное попечение о нем Промысла Божия". Трагедию Гоголя он видел в том, что "читатели любят простые и ясные ярлыки: звание юмориста осталось приклеенным к писателю на всю жизнь. И этим отчасти объясняется провал его "Переписки с друзьями" и вообще неудача его "душевного дела". Когда Гоголь перестал смешить и заговорил о Боге, никто не поверил, что комический писатель может быть учителем".
По мнению К. В. Мочульского, "в основе повестей, помещенных в "Миргороде" и "Арабесках", ощущение безнадежности и обреченности расширяется и углубляется. Гоголь... видит мир во власти темных сил и с беспощадной наблюдательностью следит за борьбой человека с дьяволом. За исключением "Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" все повести кончаются гибелью героев: умирают Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна в "Старосветских помещиках", гибнет Тарас с двумя своими сыновьями в "Тарасе Бульбе", сходит с ума и перерезывает себе горло художник Пискарев в "Невском проспекте", сходит с ума чиновник Поприщин в "Записках сумасшедшего".
Из страшного мира, в котором властвует зло и царит смерть, уйти некуда. Даже если удалиться от суеты жизни и тревоги страстей и похоронить себя заживо в каком-нибудь медвежьем углу, в полной тишине и уединении, и тут "злой дух" настигнет и одним своим дыханием разрушит хрупкий игрушечный рай...
До самой смерти Гоголь не знал любви, этого, по его словам, "первого блага в свете". Это - факт громадной важности, объясняющий многие особенности характера и творчества писателя. Но безвкусны и произвольны домыслы некоторых исследователей о сексуальной жизни Гоголя. Догадываться о том, каким пороком страдал писатель, применять к нему метод Фрейда занятие бесполезное. Достаточно показать, что мысли Гоголя о демонической природе красоты и гибельности любви основаны на его личном психологическом опыте: он испытывал ужас перед любовью, предчувствуя ее страшную, разрушительную силу над своей душой; натура его была так чувственна, что "это пламя превратило бы его в прах в одно мгновение"".
А. Д. Синявский в книге "В тени Гоголя" (1970-1973) приходит к выводу: "Право же, Гоголь-художник выказывает себя куда более мистиком, нежели его христианское морализаторство... Кажется, в своих поэтических созданиях Гоголь даже более религиозен, чем в своем обескровленном и расчисленном христианстве". Он утверждал: "Красота в умозрениях Гоголя обладает тайной воздействия, превышающего установления общества и государственной власти. Не так ее созерцание, как сила красоты, ее активная миссия в мире занимали воображение Гоголя. В его глазах она всегла панночка, обращающая тело и разум наш в орудие собственной воли".
А. Д. Синявский настаивал: "Гоголь не был Дон-Кихотом. Он был Дон-Кихотом, смешавшим дон-кихотские выходки с ухватками Санчо Пансы, и досаждал своим здравомыслием хуже сумасшедшего".
В. Я. Брюсов подчеркивал: "Стремление к крайностям, к преувеличениям, к гиперболам сказалось не только в творчестве Гоголя, не только в его произведениях: тем же стремлением была проникнута вся его жизнь. Все совершающееся вокруг он воспринимал в преувеличенном виде, призраки своего пламенного воображения легко принимал за действительность и всю свою жизнь прожил в мире сменяющихся иллюзий. Гоголь не только "все явления и предметы рассматривал в их пределе", но и все чувства переживал также "в их пределе"".
Д. С. Мережковский полагал, что основная мысль гоголевского творчества - "как черта выставить дураком". При этом "в "Ревизоре" и "Мертвых душах" картины русского провинциального города 20-х годов имеют, кроме явного, некоторый тайный смысл, вечный и всемирный, но "прообразующий", или, как мы теперь сказали бы, символический, ибо символ и значит "прообразование": среди "безделья", пустоты, пошлости мира человеческого не человек, а сам черт, "отец лжи", в образе Хлестакова или Чичикова, плетет свою вечную, всемирную "сплетню"".
Как отмечал Д. С. Мережковский в своем исследовании "Гоголь и черт" (1906), "из... первозданной стихии народной вышел смех Гоголя. "Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой... Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставляя их мысленно в самые смешные похождения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Молодость подталкивала". Впоследствии, окончательно "удалившись от первозданных элементов своих", он сделал этот смех "смехом сквозь слезы" жестоким орудием жестокого знания, чем-то вроде анатомического ножа, который режет жизнь, как труп. Но первоначально это был именно только смех для смеха, переливающийся через край избыток жизни, молодости, веселья. Он опьянялся смехом, как вином; грелся в нем от петербургского холода, как в луче родного малороссийского или римского солнца. Во всяком случае, Гоголь - молодой казак, пляшущий в одной рубашке трепака, - столь же реален, столь же значителен, как и Гоголь - угрюмый монах, пророчествующий о "бестелесных видениях", о загробных "страшилищах".
Отсюда же, из этой первозданной стихии языческой, - и столь особенное, столь чуждое нашему христианскому "ложу нескверному", иногда для нас прямо жуткое, "демоническое" сладострастие Гоголя."