«Учение в гимназии начнется через неделю, — писал Никоша отцу, — а до того времени я слегка занимаюсь повторением...» Это «слегка» достаточно красноречиво.
Вместе с тем в нем нет страха перед учителем, страха перед папенькой, чувствуется, что автор письма располагает собой, располагает и временем, а время — это, может быть, самое дорогое, что мог подарить жадному до наблюдений мальчику его опекун.
Время это Гоголь не тратил зря. Кроме обедов у прокурора, кроме знакомств с чиновниками, с которыми имел дела отец, с верхушкой губернии, куда проникал он уже не с учителем, а с отцом или с Андреем Андреевичем Трощинским, часто наезжавшим в Полтаву, сами путешествия по городу давали ему то, чего не могли дать никакое училище и никакой учитель.
2
Полтава стояла на высоком берегу Ворсклы, вся белая, в зелени бесчисленных садов, засыпавших ее к концу лета яблоками, вишнями, грушами, абрикосами. Винный дух носился над ее оврагами и садами, кружа голову; беленькие хатки, крытые соломой, толпились вдоль улиц, названия которых напоминали о полтавской победе, изменившей ее судьбу.
Когда выбирали столицу Малороссии, то сначала остановились на Лубнах — более древнем городе. Но верх взяла Полтава — точнее, Полтавская битва. Памятники и обелиски в честь этой битвы стояли здесь почти па каждом перекрестке и каждой площади. Один мещанин даже воздвиг такой памятник возле своего дома — его самодеятельный почин не вызвал удивления.
Наезжали в Полтаву и из-за границы, наезжали и из столиц. Каждый очередной царь или наследник считал своим долгом отметиться на этой странице русской истории. Не было года, чтоб кто-нибудь из августейших гостей не посетил город. К этим визитам готовились. Сносились портящие вид строения, выравнивались улицы, расчищались подъезды к памятным местам. Пожарные выкачивали пожарной трубой грязь из луж.
В дни осенних дождей тучный чернозем раскисал — оп засасывал брички, телеги, кареты, людей. С грустью взирал орел па памятнике Победы на центральной площади, как плещется у его подножия вода, как жирные брызги летят от экипажей на отбитые когда-то у шведов пушки.
П. А. Вяземский, посетивший Полтаву двадцать лет спустя после того, как там жил Гоголь, писал:
Строки о Полтаве заканчивались словами:
Мостовых в городе не было. Осенью отважные полтавские дамы вынуждены были добираться до мест балов и ужинов на телегах, запряженных волами.
Особенно оживлялся город во время дворянских выборов или ярмарок. Тогда сюда съезжалась вся губерния — вынимались из старых сундуков камзолы и платья, местные франты демонстрировали свои завивки и наряды, мамаши — дочек на выданье, молодцы отошедшего века — регалии и раны. Совершались обмены и сделки, заключались контракты, ставились на карту крепостные души, а то и имения. Балы сменялись обедами, обеды — ужинами, бостон — вистом, вист — банком. Съедалось и выпивалось множество всякой еды и напитков. Щедрость разгула, швыряния денег и какого-то забвения в веселье, избыточности — в городе от обилия еды развелось столько собак, что их вылавливали сетями, — сменялись скукою, опустошенностью.
Тогда сильнее раздавался из окон казенных учреждений скрип перьев, щелканье костяшек на счетах, и в права вступала проза плетения губернской паутины — паутины канцелярского производства, перемалывания прошений, жалоб, доносов, циркуляров, указов, приказов.
За год до приезда Гоголя в Полтаву ее посетил император Александр Павлович. Он прибыл сюда в сопровождении большой свиты, в которой состоял и герой 1812 года Барклай де Толли, Осмотр святынь завершился балом, который дало в честь царя полтавское дворянство. Вечером город был иллюминирован. По сему случаю закупили три тысячи стеклянных плошек и стаканчиков, которые, как злословили местные остряки, после торжества «сгорели от огня». Кто-то нагрел руки на царском гощении.
Полтавские контрасты бросались в глаза.
В домах, где бывал Гоголь, говорили о взятках, о тяжбах, о склоках. Тяжбами был отягощен и Василий Афанасьевич, то судившийся со своими соседями, присвоившими его беглых крестьян, то с неуплатчиком долгов — купцом, то с дальними родственниками жены, захватившими ее долю в наследстве.
Кривосудовы и хватайлы, о которых Василий Васильевич Капнист в предисловии к своей «Ябеде» писал, что они лица времен, уже не существующих (как бы оправдываясь за то, что он их вывел), встречались Никоше на улицах, многие из них раскланивались с ним, как с сыном «нужного человечка».
Полтава была городом игроков и торговцев, мастеров по обдуриванию казны и гениев бумажного дела, городом, где миллионные операции на винных откупах (вспомним миллионщика Муразова во втором томе «Мертвых душ») соседствовали с невинными подношениями в виде коробки сигар, нескольких тюков турецкого табаку или подстреленных в ближнем лесу зайцев.
Зайцев и табак подносили даже отцу Гоголя, когда хотели заручиться его поддержкой у всесильного Дмитрия Прокофьевича.
В суды и палаты нельзя было появиться без синицы, красули или беленькой (пяти-, десяти— и двадцатипятирублевых бумажек) — смотря по размерам дела, которое надо было решить. Давал и Василий Афанасьевич, давали и его знакомые, и мальчик Гоголь видел, как дают. И видел, как берут эти подарки, или одолжения, как называли их из скромности.
Наезжали в Полтаву ревизоры из Петербурга, распекали, приводили в страх взяточников, но уезжали почему-то умиротворенные, какие-то растолстевшие в талии — то ли откормившись па сытных полтавских хлебах, то ли набив карманы ассигнациями. Нельзя было купить генерал-губернатора, губернского предводителя дворянства (им в те годы был В. В. Капнист), недоступны в этом отношении были еще несколько человек, но остальные брали — и брали с охотою. Полтавский полицмейстер на глазах Никоши обходил лавки в сопровождении солдата полицейской команды, и тот складывал в свой необъятный мешок штуки полотна, головы сахара, завернутые в промасленную бумагу балыки и семгу, банки с помадою.