Таким эпическим стилем описывается и сцена боя: «Уже не видно было за великим дымом, объявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих не досчитались в рядах своих». Мы видим здесь, как, казалось бы, громоздкий и длинный период со сложным синтаксическим построением становится музыкальным, песенным, приобретает ритмическую напевность. Повторения интонационных зачинов и одинаковых синтаксических оборотов определяют ритмическую закономерность прозы Гоголя: «Так и остался он…», «И так же выпустил дух свой…», «А уж там, сбоку, козак Метелиця…», «А уж там с другого напирает своими атаман Невелычкый», «… а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба», «А у дальних возов третий Писаренко», «А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах», «А уж упал с воза Бовдюг» и т. д.
Народно-песенный стиль повести выражен и в самой лексике ее, восходящей к народным думам, и в особенности подчеркнут песенными, постоянными эпитетами: «вражьи ляхи», «верный товарищ», «добрый козак», «горячая пуля», «стройный тополь», «вострый нож», «добрый конь», «сырая земля», «гибельная пика», «смертельные раны», «белые кости», «быстрые кони», «горькая доля», «сахарные зубы», «чистое поле», «лютая смерть», «добрая слава» и т. д. Эти так называемые «постоянные эпитеты» заимствованы Гоголем из народной поэзии, в первую очередь из «дум» («А все вражьи ляхи», «Битва на Желтых водах», «Всим был добрый козак», «Юрий Хмельницкий» и т. д.). Они окрашивают всю словесную ткань повести своим народно-песенным колоритом, подчеркивают родственность взглядов, выраженных в «Тарасе Бульбе», с народными воззрениями. Как уже указывалось, в «Тарасе Бульбе» два разных стилевых начала: одно идет от фольклора, от народно-песенной стихии, другое — от книжно-романтической традиции. Народно-поэтическая фразеология и составляет основу эпического стиля, его героическое и эпическое начало, тогда как книжно-романтическая поэтика противостоит этому народно-эпическому началу как стилевая система, с помощью которой рисуется чуждая автору аристократическая культура панской Польши.
К народно-поэтической фразеологии и семантике тяготеют и элементы украинского просторечия, подчеркивающие демократический характер повествования, вносящие в него яркие жизненно-бытовые черты, юмористические элементы. В языке «Тараса Бульбы» широко использованы украинизмы. Этим еще больше оттеняется народность произведения, его эпический замысел. У Белинского имеется тонкое замечание об этой народной выразительности языка: «Если бы из «Тараса Бульбы» сделать драму, я уверен, что в страшной сцене казни, когда старый казак на вопль сына: «Слышишь ли, батьку?» — отвечает: «Слышу, сынку!», многие от души расхохотались бы… И в самом деле, не смешно ли иному благовоспитанному, милому и образованному чиновнику, который привык называть отца уже не то чтобы «тятенькою», но даже «папенькою», не смешно ли ему слышать это грубое хохлацкое «батьку» и «сынку»?..»[165] Белинский здесь правильно отметил те народные черты языка Гоголя, которые были чужды и новы для чиновничье-«светского» жаргона, общепринятого в верхних слоях дворянского общества. Заслуга Гоголя и состояла в этой демократизации литературного языка и сближении его с народной речью.
Повествование в «Тарасе Бульбе» звучит как песня бандуриста, как голос самого народа. Песенные зачины и отступления придают особо торжественный, величественный характер всему стилю повести: «Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами. Будут, налетев, орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава. Будет, будет бандурист — с седою по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, — и скажет он про них свое густое, могучее слово. И пойдет дыбом по всему свету о них слава, и все, что ни народится потом, заговорит о них». В этом эпическом гимне казацкой славе говорится о бессмертии народа, о бессмертии подвига во имя народного счастья, о котором будет петь седой бандурист потомкам. И геройская гибель в неравном бою во имя родины не останется бесследной, а родит новые поколения борцов, ибо далеко разносится «могучее слово». Таким «могучим словом» и говорил Гоголь в «Тарасе Бульбе» — словом народа, словом народных «дум» и песен.
Героический характер повести Гоголя, эпическое изображение им борьбы народа за свою национальную независимость сделали «Тараса Бульбу» одним из наиболее замечательных произведений во всей мировой литературе. «Тарас Бульба» стал очень рано известен во всех европейских странах. Начиная с 1845 года он переводился на французский, немецкий, английский, польский, болгарский, венгерский, чешский, итальянский языки. Героические образы повести Гоголя пробуждали народное самосознание, звучали в эпоху подъема национального освободительного движения в Европе, в первую очередь в таких странах, как Чехия, Болгария, Венгрия.
Значение «Тараса Бульбы» в утверждении благородного положительного идеала патриотизма, мужества, преданности коллективу, в высокой оптимистичности и героическом пафосе этой эпопеи, которые объясняют ее огромное воздействие на последующее развитие русской литературы. Эпический образ Тараса Бульбы стал примером положительного героя, выражающего народные чаяния. Эта героическая основа повести, ее внутренний высокий драматизм, цельность характеров объясняют ее огромную популярность и воздействие не только на литературу, но и на живопись, музыку, театр. «Тарас Бульба» многократно инсценировался и ставился на сцене, послужил сюжетом для оперы Лысенко, неоднократно иллюстрировался крупнейшими художниками. Большое воздействие «Тарас Бульба» оказал и на советскую литературу, в частности на советский исторический роман. «Железный поток» А. Серафимовича, «Степан Разин» С. Злобина, романы А. Чапыгина и многие другие свидетельствуют об этой жизненности художественной традиции героического эпоса Гоголя.
Глава 4
Повести
Петербург показал Гоголю изнанку жизни, резкие контрасты и противоречия богатства и бедности, деспотизма власти, пошлости и гнусности господствующих классов и полного бесправия, униженности и забитости простых тружеников; научил различать за парадной внешностью столицы ее оборотную сторону — тяжелую и безрадостную жизнь бедняков. В лирической записи «1834» Гоголь патетически говорил о враждебности ему этого «меркантильного» города, о своей жажде «великих трудов»: «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности?» В этих словах уже заключены настроения, которые с наибольшей полнотой выражены были писателем в «Арабесках», вышедших почти одновременно с «Миргородом», в 1835 году. В новом сборнике были помещены три повести: «Невский проспект», «Портрет» и «Записки сумасшедшего», писавшиеся примерно в одно время с «Тарасом Бульбой» и «Старосветскими помещиками». И хотя впоследствии Гоголь в издании своих сочинений 1842 года отказался от сохранения «Арабесок» в их прежнем составе и объединил все свои повести в третьем томе, однако в первоначальном замысле «Арабески», несомненно, являлись для него цельным и самостоятельным циклом. В предисловии к «Арабескам» Гоголь указывал: «Собрание это составляют пьесы, писанные мною в разные времена, в разные эпохи моей жизни. Я не писал их по заказу. Они высказались от души, и предметом избирал я только то, что сильно меня поражало». Арабески — тонкий и сложный арабский орнамент. Это название, по мысли Гоголя, должно было определять сочетание различных элементов, из которых составилась эта книга, — повестей, лирических фрагментов, статей об искусстве, заметок и раздумий писателя. Но при всей внешней разнородности жанров книга Гоголя обладала внутренним единством — единством философско-эстетической концепции.
165
В. Г.