Почувствовав, что перед ним заискивают, видят в нем «значительное лицо», Хлестаков сразу же меняет свое поведение, упиваясь собственным «величием», обстановкой всеобщего преклонения перед ним. Он разыгрывает важную чиновную персону, подражая повадкам и нравам столичных бюрократических верхов. В изображении Хлестакова и в его безудержном хвастовстве заключена едкая и точная сатира на высокопоставленные петербургские круги. Здесь и гастрономические прихоти столичных вельмож — суп, приехавший прямо из Парижа, и арбуз в семьсот рублей. Здесь и описание балов, на которых Хлестаков якобы играл в вист с посланниками и министрами, и управление департаментом, основанное на том, что Хлестаков якобы «всем задал острастку». При всей преувеличенности в словах Хлестакова дана верная картина жизни и порядков столицы, праздности и самодовольной кичливости «значительных лиц» столичных департаментов. Если добавить к этому ядовитое описание нравов рептильных литераторов вроде Булгарина, знакомством с которым Хлестаков гордится, то петербургская жизнь в ее бюрократических и журнальных сферах предстает в речах Хлестакова с достаточной полнотой.
Далеко не случайно Хлестаков показан «не чуждым» литературе, и в его разговорах о литераторах дан едкий памфлет на продажных реакционных писак той эпохи — Булгарина, Сенковского. Наглая развязность и полнейшая беспринципность, лживость, пустота подобных рептилий, несомненно, близки Хлестакову, нашли свой отклик в его образе. Подвыпивший и расхваставшийся Хлестаков запанибрата похлопывает по плечу Пушкина, намекает на свою причастность к литературе: «Да меня уже везде знают. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики…» Для Хлестакова актрисы, водевильчики, Пушкин — явления одного ряда: «Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну, что, брат Пушкин?» — «Да так, брат», — отвечает, бывало: — «так как-то все…» Большой оригинал». Обращаясь к «душе Тряпичкину», Хлестаков говорит: «Ты, я знаю, пишешь статейки. Помести их в свою литературу». «Литература» тряпичкиных — это и есть низкопробная и холуйская литература, потрафлявшая правящим верхам.
Языковая характеристика Хлестакова относительно сложна, она сложнее, чем речь остальных персонажей. В языке Хлестакова легко обнаружить по крайней мере четыре различных стилевых пласта: галантной «светской» болтовни, чиновничье-канцелярский жаргон, элементы книжного сентиментально-карамзинского стиля и разговорно-бытового просторечия. Все эти элементы оттеняют разные стороны характера Хлестакова, его социальную типичность и в то же время образуют неразрывное единство. Так, разговаривая со своим крепостным слугой в трактире, Хлестаков не церемонится, именуя Осипа «скотиной», «дураком», «грубым животным». Иной характер имеет его разговор с городничим и чиновниками, которым он желает пустить пыль в глаза. Хлестаков стремится в этих случаях подчеркнуть свое значение и свою «светскость», выражаясь на жаргоне дворянских салонов, как он его представляет себе, в сочетании с сентиментальными штампами.
На жеманную реплику Анны Андреевны: «Я живу в деревне…» — Хлестаков отвечает в стиле того условно-сентиментального, карамзинского представления о деревне, которое на деле бесконечно далеко от жизни: «Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки…» Характерно, что в первоначальном тексте эта «карамзинская» фразеология была еще более явственна: «Впрочем, деревня тоже приятно: ручейки, хиженки, зефиры…» «Хиженки» и «зефиры» целиком уже из салонной поэтики карамзинистов. Пошлость Хлестакова, прикрывающего случайный флирт чувствительно-карамзинскими выражениями, этим еще сильнее и беспощаднее оттеняется, и вместе с тем развенчивается фальшь сентиментально-салонной фразеологии. В объяснении с Анной Андреевной Хлестаков прямо называет Карамзина, цитируя песню из его повести «Остров Борнгольм»: «Это ничего! Для любви нет различия; и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся под сень струй… Руки вашей, руки прошу».
Пошлую, пустую сущность Хлестакова выдают его слова, лишенные какого бы то ни было реального содержания. Эфемерность его суждений, пустота его мыслей, его хвастовство наглядно выступают перед зрителем в бессодержательности его фразеологии. После своей величественной речи, так испугавшей чиновников, Хлестаков удаляется на покой с «декламацией»: «Лабардан! Лабардан!» Словечко «лабардан» — обыкновенная треска, подававшаяся на завтрак в богоугодном заведении, — понравилось ему своим иностранным звучанием.
Языковая характеристика персонажа передает типичность образа, его своеобразие. Так, характер Хлестакова с особенной наглядностью проявился в знаменитой сцене вранья в доме городничего. Гоголь, работая над монологом Хлестакова в этой сцене, все время уточняет и меняет детали, отдельные выражения, стремясь с наибольшей полнотой и реализмом раскрыть характер и типичность образа. Речь Хлестакова в окончательной редакции имеет более живой, сжатый характер, она отрывистее, более разговорна по своим речевым формам и интонациям, обращена непосредственно к собеседникам, что подчеркнуто и обращением его: «Сделайте милость, господа…» Первоначальное упоминание Хлестакова о том, что он управлял министерством, уже в последующих редакциях разрастается в целую картину. В ранней редакции Хлестаков говорит: «Я управлял даже министерством, когда эдак министр куда-то уезжал на время; и меня очень боялись и так являлись, как будто к самому министру». Эта довольно вялая и общая фраза в последующих редакциях превращается в яркую жизненную сценку, наполняется плотью и кровью, разрастается в широкое типическое обобщение, появляются знаменитые «тридцать пять тысяч курьеров». Однако эти яркие детали были найдены не сразу. Так, в редакции 1835 года говорится лишь о фельдъегере: «И тотчас фельдъегерь скачет: «Иван Александрович. Иван Александрович! Ступайте министерством управлять!» Я, признаюсь, немного смутился: вышел в халате, — ну, уж отказаться, да, думаю себе: дойдет до государя… неприятно. Ну, да и не хотелось испортить свой послужной список». В первой печатной редакции уже появляются курьеры: «И в ту же минуту по улицам везде курьеры, курьеры… курьеров пятнадцать…» (дальше так же, как в первоначальном варианте). И лишь в тексте 1842 года появляется «тридцать пять тысяч одних курьеров». Этот выразительный штрих наглядно показывает, как тщательно и упорно искалось Гоголем каждое слово, каждый оттенок, характеризующий образ персонажа.[258]
Тургенев увидел в образе Хлестакова «торжество поэтической правды, когда образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом, и самое название, как, например, название Хлестакова, теряет свою случайность и становится нарицательным именем».[259] Социальную обобщенность типа Хлестакова, выражение в нем существеннейших сторон общественных «порядков» той эпохи отметил Герцен, увидевший в представителях самодержавно-бюрократического строя черты этой же хлестаковщины, безответственности и бахвальства. «Нет определенных воззрений, нет определенных целей, — писал Герцен о современных «деятелях» правительства, — и вечный тип Хлестакова, повторяющийся от волостного писаря до царя».[260]
Словом «хлестаковщина» клеймится всякое проявление зазнайства, легкомыслия, внутренней пустоты и лживости, оно приобрело широкий социальный и психологический смысл. Образ Хлестакова принадлежит к числу глубоко найденных и угаданных явлений жизни и сохраняет свою обличительную силу и меткость, помогая и в нашу эпоху бороться с теми пережитками в сознании людей, которые унаследованы от прошлого. Именно поэтому так часто обращался Ленин к образу Хлестакова для разоблачения лжи и бахвальства меньшевиков, либералов, ренегатов пролетарской революции. Так, лживое сообщение меньшевистской «Искры», посланное во французскую социал-демократическую печать, Ленин опубликовал затем в газете «Пролетарий» под заголовком «Наши Хлестаковы», приписав в конце: «Курьеры скачут, 40000 курьеров приглашают новоискровских хлестаковых партией управлять!»[261]
258
См. мою статью «Работа Н. В. Гоголя над языком «Ревизора», журн. «Театр», 1952, № 3, стр. 28–40.