И. Л. Леонтьев-Щеглов
Гоголь в Оптиной пустыни
(Из дорожных заметок)
Среди простых могильных плит, разбросанных там и сям по кладбищу Оптиной пустыни, мое невольное внимание остановила полузаглохшая потрескавшаяся плита, смиренно затерянная по левую сторону соборного храма:
«На сем месте погребено тело монаха Порфирия — Петра Александровича Григорова. Из дворян елецких, конной артиллерии подпоручик, поступил в Оптину пустынь в 1834 году. Трудился по изданию и печати душевно-полезных книг. Постригся в 1850 году сорока семи лет от роду и в 1851 году марта 15 мирно почил о Господе сном смертным в надежде Воскресения в жизнь вечную»…
К этому несложному некрологу можно еще добавить несколько скудных строк из «Исторического описания Козельской Введенской Оптиной пустыни», что означенный о. Порфирий особенно известен изданием писем задонского затворника Георгия, что в жизни он перенес много скорбей, но отличался тем не менее веселостью характера и готовностью всегда и всякому помочь. Но эти дополнительные подробности едва ли добавят что-либо для любопытного читателя, если я не подскажу в свою очередь, что эта забытая могила трогательно связана с памятью двух великих имен русской литературы — Пушкина и Гоголя… Кому в самом деле может прийти в голову, что под этой убогой монашеской плитой далекого монастырского погоста схоронен тот самый юный и пылкий артиллерийский офицер, который первый в России оказал открытую, почти царскую почесть Пушкину при жизни как величайшему поэту родной страны (салют из пушек в честь Пушкина) [1]? И посмотрите, какая странная, почти мистическая линия в его судьбе! Пострадав по службе ради Пушкина, он попадает затем неисповедимым путем в Оптину пустынь и делается… другом Гоголя!..
Эти дружеские отношения простого инока и великого писателя очень характерно рисуются в воспоминаниях о Гоголе Льва Арнольди — в беседе, завязавшейся между автором мемуаров и Гоголем по поводу Оптиной пустыни.
— Какая тишина, какая простота! — восторгается Гоголь. — Я на перепутьи всегда заезжаю в эту пустынь и отдыхаю душой… Там у меня в монастыре есть человек, которого я очень люблю…
— Кто же этот друг ваш?
— Некто Григорьев, дворянин, который был прежде артиллерийским офицером, а теперь сделался усердным и благочестивым монахом и говорит, что никогда в свете не был так счастлив, как в монастыре. Он славный человек и настоящий христианин: душа его такая детская, светлая, прозрачная!.. Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей, как братьев: он всегда весел, всегда снисходителен… Это высшая степень совершенства, до которой только может дойти истинный христианин. Покуда человек еще не выработался, не совершенно воспитал себя, хотя он и стремится к совершенству, в нем все еще слишком много строгости, слишком много угловатого и много отталкивающего. Если же раз он успеет, с Божьей помощью, уничтожить в себе все сомнения, примириться с жизнью и дойдет до настоящей любви, то сделается тогда совершенно спокоен, весел, ко всем добр, со всеми ласков. Таковы все эти монахи в пустыни: отец Моисей, отец Антоний, отец Макарий; такой и мой друг Григорьев!!
Лучшего аттестата, я полагаю, довольно трудно выдать даже монаху! К сожалению, означенными двумя характерными рассказами исчерпываются все сведения об интересной личности дворянина Григорова, или Григорьева, как его прозывает Арнольди со слов Гоголя. Вдобавок по кончине о. Порфирия Григорова по досадной монашеской небрежительности все имущество его было уничтожено, а затем и самая келья его совершенно переделана; даже монах, живший с ним в одно время в одной келье и отлично помнивший как друга Гоголя, так и самого Гоголя, навещавшего пустынь… года два тому назад тоже умер, и таким образом последние следы пребывания Гоголя в Оптиной обители оказались обидно заметенными… Если б не иеромонах о. Даниил (он же известный художник Болотов) и не о. Ераст, письмоводитель пустыни, — оба старики, но оба люди образованные, начитанные и любезно общительные, я едва ли бы раздобыл и эти немногие печальные сведения, здесь приведенные. Благодаря им же я напал на след двух драгоценностей, то есть двух автографов Гоголя: одно письмо, хранящееся в монастырской библиотеке, а другое — в библиотеке Предтеченского скита… Первое письмо хотя и было напечатано в свое время в духовных журналах, но, однако, настолько мало известно светскому читателю, что считаю невредным привести его целиком: «Ради самого Христа, Молитесь обо мне, отец Филарет! Просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у вас усерднее молится и любит молиться, просите молитве обо мне. Путь мой труден; дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освежения свыше. Говорю вам об этом неложно. Ради Христа обо мне молитесь. Покажите эту записку мою отцу игумену и умолите его вознести свою мольбу обо мне, грешном, чтобы удостоил Бог меня, недостойного, поведать славу имени его, не посмотря на это, что я всех грешнейший и недостойнейший. Он силен Милосердный сделать все и меня, черного как уголь, убелить и возвести до той чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном.
Ради самого Христа молитесь! Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу, и на всяком месте своего странствия быть в Оптиной пустыни. Бог да воздаст вам всем сторицей за ваше доброе дело. Ваш всей душой Никол. Гоголь».
На обороте письма рукой же Гоголя начертан такой адрес: «Отцу Филарету Иеромонаху В Оптиной пустыни».
А внизу письма рукой настоятеля Оптиной пустыни о. архимандрита Моисея сделана отметка: «Получено из села Долбина от помещика Ивана Васильевича Киреевского 21 июня 1850 года». Текст означенного послания занимает две страницы почтового формата, почерк вполне разборчивый и довольно твердый. Второй автограф (доселе не появлявшийся ни разу в печати), напротив того, совсем коротенькое письмо, скорее записка, занимающая всего одну страничку пожелтевшего почтового листка; почерк менее разборчивый и твердый, носящий явные следы руки усталой и немощной: