Все эти стороны деятельности Гоголя были выяснены уже революционно-демократической критикой и с особенной глубиной и конкретностью раскрыты марксистской литературной наукой. Для советской литературы и советского литературоведения исключительное значение имеет изучение традиций Гоголя и критической борьбы за сатирическое, обличительное направление. Традиции Гоголя неразрывно связаны с героической борьбой за освобождение народа. Гигантский образ благородного русского писателя, верного сына русского народа, великого художника чтит все прогрессивное человечество.
М. Поляков.
А. С. Пушкин
Из письма А. Ф. Воейкову[124]
…Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу.[125] Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les précieuses ridiculs[126] нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского.
Вечера на хуторе близ Диканьки[127]
Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над ними появлением «Вечеров на хуторе»: все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина! Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал «Арабески», где находится его «Невский проспект», самое полное из его произведений. Вслед за тем явился «Миргород», где с жадностию все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале.[128]
В. Г. Белинский
О русской повести и повестях г. Гоголя
Русская литература, несмотря на свою незначительность, несмотря даже на сомнительность своего существования, которое теперь многими признается за мечту, русская литература испытала множество чуждых и собственных влияний, отличилась множеством направлений. Так как это имеет прямое отношение к предмету моей статьи, то укажу в кратких очерках на главнейшие из этих влияний и направлений. Литература наша началась веком схоластицизма, потому что направление ее великого основателя было не столько художественное, сколько ученое, которое отразилось и на его поэзии вследствие его ложных понятий об искусстве. Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление. Не имея ни искры гения Ломоносова, эти люди пользовались не меньшим и еще чуть ли не бóльшим, чем он, авторитетом и сообщили юной литературе характер тяжело-педантический. Сам Державин заплатил, к несчастию, слишком большую дань этому направлению, через что много повредил и своей самобытности и своему успеху в потомстве. Вследствие этого направления литература разделилась на «оду» и «эпическую, инако героическую пииму». Последняя в особенности почиталась торжественнейшим проявлением поэтического гения, венцом творческой деятельности, альфою и омегою всякой литературы, конечною целию художественной деятельности каждого народа и всего человечества.[130] «Петрияда» произвела достойных себя чад — «Россияду» и «Владимира», а эти в свою очередь нескольких длинных Петров и, наконец, пресловутую «Александроиду»…[131] Потом только и слышно было, как наши лирики, упиваясь одопением, по выражению одного из них, в своих громогласных одах взапуски заставляли плясать реки и скакать холмы… Это было главное, характеристическое направление; еще тогда же и после были и другие, хотя и не столь сильные: Крылов родил тьму баснописцев, Озеров трагиков, Жуковский балладистов, Батюшков элегистов. Словом, каждый замечательный талант заставлял плясать под свою дудку толпы бездарных писателей. Еще век тяжелого схоластицизма не кончился, еще он был, как говорится, во всем своем разгаре, как Карамзин основал новую школу, дал литературе новое направление, которое вначале ограничило схоластицизм, а впоследствии совершенно убило его. Вот главная и величайшая заслуга этого направления, которое было нужно и полезно как реакция и вредно как направление ложное, которое, сделавши свое дело, требовало в свою очередь сильной реакции. По причине огромного и деспотического влияния Карамзина и многосторонней его литературной деятельности, новое направление долго тяготело и над искусством, и над наукой, и над ходом идей и общественного образования. Характер этого направления состоял в сентиментальности, которая была односторонним отражением характера европейской литературы XVIII века. В то время, когда это сентиментальное направление было во всем цвету своем, Жуковский ввел литературный мистицизм, который состоял в мечтательности, соединенной с ложным фантастическим, но который в самом-то деле был не что иное, как несколько возвышенный, улучшенный и подновленный сентиментализм, и хотя породил тьму бездарных подражателей, но был великим шагом вперед.[132] С половины второго десятилетия XIX века совершенно кончилась эта однообразность в направлении творческой деятельности: литература разбежалась по разным дорогам. Хотя огромное влияние Пушкина (который, скажем мимоходом, составляет на пустынном небосклоне нашей литературы вместе с Державиным и Грибоедовым пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков) и этому периоду нашей словесности сообщило какой-то общий характер; но, во-первых, сам Пушкин был слишком разнообразен в тонах и формах своих произведений, потом влияние старых авторитетов еще не потеряло своей силы, и, наконец, знакомство с европейскими литературами показало новые роды и новый характер искусства. Вместе с поэмой пушкинскою появились — роман, повесть, драма, усилилась элегия; и не были забыты — баллада, ода, басня, даже самая эклога и идиллия.
Теперь совсем не то: теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть. Ода, эпическая поэма, баллада, басня, даже так называемая или, лучше сказать, так называвшаяся романтическая поэма, поэма пушкинская, бывало наводнявшая и потоплявшая нашу литературу, — все это теперь не больше, как воспоминание о каком-то веселом, но давно минувшем времени. Роман все убил, все поглотил, а повесть, пришедшая вместе с ним, изгладила даже и следы всего этого, и сам роман с почтением посторонился и дал ей дорогу впереди себя. Какие книги больше всего читаются и раскупаются? Романы и повести. Какие книги доставляют литераторам и домы и деревни? Романы и повести. Какие книги пишут все наши литераторы, признанные и непризнанные,[133] начиная от самой высокой литературной аристократии до неугомонных рыцарей Толкуна и Смоленского рынка? Романы и повести. Чудное дело! но это еще не все: в каких книгах излагается и жизнь человеческая, и правила нравственности, и философические системы, и, словом, все науки? В романах и повестях.
Вследствие каких же причин произошло это явление? Кто, какой гений, какой могущественный талант произвел это новое направление?.. На этот раз нет виноватого: причина в духе времени, во всеобщем и, можно сказать, всемирном направлении.
124
Впервые напечатано в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», 1831, № 79, в статье Л. Якубовича, в форме письма к редактору А. Ф. Воейкову. Следует отметить, что в самом «Русском инвалиде» № 239 от 20 сентября 1831 г. появилось в отделе «Новая книга» сообщение о «Вечерах на хуторе»: «Легкой и приятной слог, веселость и остроумие — есть неотъемлемые достоинства сей книги», и далее следовал совет прочесть ее всем, уверяя, «что господа читатели и покупатели поблагодарят нас за сей совет».
125
Пушкин пересказывает место из письма Гоголя к нему от 21 августа 1831 г.: «Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отвернувшись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву».
127
Впервые напечатано в журнале «Современник», 1836, т. I, стр. 311–312 (ценз. разр. от 31 марта 1836), без подписи.
129
Впервые напечатано в «Телескопе», 1835, ч. XXVI, № 7 и 8, стр. 392–417 и 536–603 (ценз. разр. 1 и 21 сентября 1835), за подписью:
В марте 1833 г. началось сотрудничество Белинского в журнале профессора Московского университета Н. И. Надеждина «Телескоп» и издаваемой им же газете «Молва», вначале на положении переводчика, рецензента, а затем в качестве критика и редактора. Появление «Литературных мечтаний» не только упрочило положение Белинского, но и привело к окончательному расколу в редакции «Телескопа». Будущие славянофилы Шевырев, Погодин, Андросов покинули журнал и вскоре создали свой собственный орган «Московский наблюдатель», проводивший идеи консервативного романтизма. С января 1835 г. и особенно с марта 1835 г. «Телескоп» и «Молва» перешли в руки Белинского. С мая 1835 г., в связи с отъездом Надеждина за границу, Белинский был официально утвержден редактором «Телескопа» и «Молвы». До декабря 1835 г. Белинский единолично издавал журнал. Это был самый блистательный период «Телескопа». Эти номера «Телескопа» отличались непримиримой враждой к корпоративно-аристократическим и романтическим установкам «Московского наблюдателя».
В комментируемой статье, выясняя сущность и основные черты гоголевского творчества, Белинский выступает против программных статей С. П. Шевырева в «Московском наблюдателе» — «Словесность и торговля» и «Миргород» Гоголя» («Московский наблюдатель», 1835, март, кн. 1 и 2). Именно статьи Шевырева, внешне благожелательные, представлялись Белинскому главной опасностью в истолковании творчества Гоголя и определении главного пути всей русской литературы.
Статья «О русской повести и повестях г. Гоголя» вызвала нападки всей реакционной критики. Прямо против Белинского и его понимания «гумора» была направлена рецензия О. Сенковского («барона Брамбеуса») («Библиотека для чтения», 1836, т. 15, № 3, отд. VI, «Литературная летопись»). В том же году в рецензии на «Ревизора» барон Брамбеус снова припомнил статью Белинского и нагло утверждал: «Кажется, одна из котерий, которая чрезвычайно нуждается в примечательном таланте, чтобы противопоставить его барону Брамбеусу, избрала его <Гоголя> своим героем в условилась превозносить до небес каждое его сочинение». «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» Воейкова поместили три враждебных отклика на статью Белинского (1835, № 83, 84, 86). Друг Станкевича Я. Неверов, вскоре скатившийся на открыто реакционные позиции, выступает против взгляда Белинского на Гоголя. В «Обозрении русских газет и журналов за первую половину 1835 г.» он, рассматривая статью «О русской повести», не соглашается с высокой оценкой Гоголя и «реальной поэзии». «Достоинство, прелесть большой части повестей г. Гоголя неоспоримы, — писал Неверов, — но ставить их выше всего, наравне с драгоценнейшими, высочайшими творениями человеческого гения есть преувеличение» («Журнал министерства народного просвещения», 1836, кн. VIII, отд. IV, стр. 433). И естественно, что в своем обзоре русской литературы, напечатанном в «Отечественных записках» в 1839 г., он оставляет Гоголя за рамками русской литературы.
130
Это смешное и жалкое направление до того было сильно и так долго продолжалось, что многие литераторы в 1813 году советовали г. Иванчину-Писареву, написавшему довольно фразистую «Надпись на поле Бородинском», написать — что бы вы думали? — эпическую поэму!..
132
Говоря о Жуковском, я имею в виду направление, произведенное им на литературу, а не оценку его литературных заслуг, разумею его баллады и малое число оригинальных пьес, а не переводы вообще, которыми наша литература по справедливости гордится.