333 (Стр. 439) Упоминаемые произведения Ап. Майкова: поэма «Савонарола» и лирическая драма «Три смерти» были написаны в 1851 г., но напечатаны много лет спустя — в «Библиотеке для чтения», 1857, № 1 и № 10.
334 (Стр. 442) Здесь характерный для славянофила И. Аксакова злобный выпад против революционного демократа Белинского, резко осудившего реакционную книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Что касается «западников-либералов», то они именно и не возражали против «Выбранных мест». Валериан Майков, например, находил в них «мысли чрезвычайно светлые» («Отеч. записки», 1847, № 2, Отд. VI, стр. 70). Другой представитель либерально-западнического лагеря — А. В. Дружинин, отвергая «сатиру и карающий юмор» Гоголя, считал «Выбранные места» единственным заслуживающим признания произведением писателя.
335 (Стр. 449) В пятой книжке «Москвитянина» за 1852 г. появилась заметка М. Погодина «Кончина Гоголя», в которой содержались интересные подробности о последних днях жизни писателя. Приведем извлечения из этой заметки, имеющей мемуарный характер:
«21 февраля, в четверг, поутру, без четверти в восемь часов, умер Гоголь.
Публика требует подробностей о кончине своего любимца; в городе ходят разные слухи и толки.
Скрепя сердце приступаю к исполнению журнальной обязанности, которая никогда не была для меня так тягостна.
Чем он был болен? На этот вопрос можно отвечать только то, что он страдал, страдал много, страдал телом и душою, но в чем именно заключались его страдания, как они начались, — никто не знает, и никому не сказывал он об них ничего, даже своему духовнику.
С которого времени, по крайней мере, оказалась в нем роковая перемена? Кажется, недели за три до кончины.
А за месяц он был, повидимому, здоров, принимал еще живое участие в издании своих сочинений, которые печатались вдруг в трех типографиях, занимался корректурами, заботился об исправлениях в слоге, просил замечаний.
Летом же читал многим главы (до семи) из второго тома «Мертвых душ», и сам попросил напечатать известие в журнале о скором его издании вместе с умноженным первым.
По соображениям оказывается теперь, что в последнее время он уклонялся под разными предлогами от употребления пищи, в чем, однакож, уличить было его невозможно…
В субботу, на масленице, он посетил также некоторых своих знакомых. Никакой особенной болезни не было в нем заметно, не только опасности; а в задумчивости его, молчаливости не представлялось ничего необыкновенного.
С понедельника только обнаружилось его совершенное изнеможение. Он не мог уже ходить и слег в постель. Призваны были доктора. Он отвергал всякое пособие, ничего не говорил и почти не принимал пищи. Просил только по временам пить и глотал по нескольку капель воды с красным вином. Никакие убеждения не действовали. Так прошла вся первая неделя. В четверг сказал: «Надо меня оставить, я знаю, что должен умереть».
В понедельник на второй неделе духовник предложил ему приобщиться и пособороваться маслом, на что он согласился с радостию и выслушал все евангелия в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы.
Вечером уступил было настояниям духовника принять медицинское пособие, но лишь только прикоснулись к нему, как закричал самым жалобным, раздирающим голосом: «Оставьте меня, не мучьте меня!» — Кто ни приходил к нему, он не поднимал глаз, приказывал только по временам переворачивать себя или подавать себе пить. Иногда показывал нетерпение.
Во вторник он выпил без прекословия чашку бульону, поднесенную ему служителем, через несколько времени другую, и подал тем надежду к перемене в своем положении, но эта надежда продолжалась не долго.
В среду обнаружились явные признаки жестокой нервической горячки. Употреблены были все средства, коих он, кажется, уже не чувствовал, изредка бредил, восклицая: «Поднимите, заложите, на мельницу, ну же, подайте!» Ночью дышал тяжело, но к утру затих, — и скончался.
Из расспросов об участи его сочинений оказалось:
В воскресенье, перед постом, он призвал к себе одного из друзей своих и, как бы готовясь к смерти, поручал ему отдать некоторые свои сочинения в распоряжение духовной особы, им уважаемой, а другие напечатать. Тот старался ободрить его упавший дух и отклонить от него всякую мысль о смерти.
Ночью, на вторник, он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его: тепло ли в другой половине его покоев. «Свежо», отвечал тот. «Дай мне плащ, пойдем: мне нужно там распорядиться». И он пошел, с свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин, что вы это, перестаньте!» — «Не твое дело», отвечал он молясь. Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, после того как обгорели углы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтоб легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал. «Иное надо было сжечь, — сказал он, подумав, — а за другое помолились бы за меня богу; но, бог даст, выздоровею и все поправлю».
Поутру он сказал гр. Т<олстому>: «Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после своей смерти».
Вот что до сих пор известно о погибели неоцененного нашего сокровища!..» («Москвитянин», 1852, № 5, Отд. VII, стр. 48–50).
336 (Стр. 449) Речь идет о литографии с рисунка, сделанного с Гоголя В. А. Рачинским. Позднее эта литография неосновательно приписывалась Э. А. Дмитриеву-Мамонову.
337 (Стр. 449) Причины ареста Тургенева были глубже, чем это представлял себе Данилевский. Во всяком случае «несоблюдение формальностей цензурного устава» оказалось лишь поводом к расправе с Тургеневым, а не причиной (см. ниже комментарии к воспоминаниям Тургенева*).
338 (Стр. 451) 31 мая 1931 г. прах Гоголя и памятник были перенесены на Новодевичье кладбище.
339 (Стр. 454) Выразительную иллюстрацию к тому, как «знал» «писательство» Гоголя Николай I приводит в своих воспоминаниях А. О. Смирнова-Россет. Когда она однажды по поручению Жуковского обратилась к Николаю I с ходатайством о назначении Гоголю пенсии, он ответил: «Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть «Тарантас». Я заметила, что «Тарантас» — сочинение Соллогуба, а «Мертвые души» — большой роман. «Ну, так я его прочту, потому что позабыл «Ревизора» и «Разъезд» (А. О. Смирнова-Россет. «Автобиография», М. 1931, стр. 296). Этот разговор, кстати, происходил в марте 1845 г. — т. е. почти через три года после выхода в свет «Мертвых душ». О том, как Николай I «ценил» Гоголя, достаточно красноречиво свидетельствует отмеченная выше (см. примеч. 332*) драматическая история второго издания собрания сочинений писателя, которое могло появиться в свет лишь после смерти венценосного жандарма.