Мастер пишет, как и прежде, кабинетные картины (то есть холсты малого размера для украшения небольших помещений сугубо личного характера, в отличие от более крупных картин для столовых или гостиных). Как помнит внимательный читатель, среди прежних его «картонов» встречались не только идиллические сцены с поселянами, вечеринками беззаботных молодых людей или занятными бытовыми сюжетами, но и сцены драматические и трагические — такие как «Снежная буря» или «Кораблекрушение».
Сразу после физической беды внутреннее состояние художника начисто исключает из его репертуара сколько-нибудь мажорные и приятные мотивы. Теперь он пишет такие вещи, как «Двор сумасшедшего дома», «Пожар», «Нападение грабителей» и «Тюрьма». Беспощадная судьба, опасность и смерть, гримасы безумия и тяжкая участь человека выдвигаются вперед в репертуаре тем художника. Он пишет «Смерть пикадора» — небольшое полотно примерно в сорок сантиметров ширины. Оно написано гладко и ровно, еще не ощущается той отчаянной, яростной и рыдающей кисти, которая налицо в поздних произведениях. Но беспощадные картины уже стоят в повестке дня. Ему нехорошо, и есть все основания предположить у него признаки не только физических, но и других страданий.
Гораздо позднее, на пороге XX века, философ, писатель, поэт Мигель де Унамуно сказал фразу, ставшую с тех пор знаменитой: Me duele la Espana — «У меня болит Испания». У Гойи, можно сказать, болела Европа. Он настолько близок к власти, что мировая политика касается его самым непосредственным образом. Он встречается с министрами, грандами, высшими чиновниками по делам искусств, умнейшими головами своего времени. Перед его глазами разворачивается удивительная французская эпопея. Французский вопрос вырастал до небес и застилал горизонт. Тот факт, что мятежники казнили королевскую чету, а затем таинственным образом погиб наследник — это еще полбеды в глазах вольнодумного Гойи. Он начинал различать новые звучания в музыке Революции.
Революция во Франции начиналась как отпор прогнившей старой монархии, церковной мертвечине и сословной несправедливости. С пением Марсельезы толпы людей шагают к идеалам света, разума, справедливости. Просвещенные люди по всей Европе с замиранием сердца следят за перипетиями революционных событий. Вскоре, однако же, Революция оборачивается свирепым оскалом. Казни и террор приводят в ступор Францию и ужасают остальную Европу. Уничтожить негодный старый порядок, а потом впасть в такой раж, пролить столько крови и открыть дорогу такому безмерному и неслыханному насилию — что это такое, не слишком ли велика цена за новую свободу, за Марсельезу, за кристальную неподкупность Марата и вдохновенные мечты Робеспьера? И к тому же так скоро, с такой бесстыдной прямотой открыть эпоху тотальной коррупции и веселого разложения, впасть в грех Директории и восторженно приветствовать нового героя и спасителя — Наполеона Бонапарта…
Как сказано в Библии, род человеческий виноват и грешен изначально потому, что угнетенные рабы не хотят стать свободными и дать свободу всем прочим. Угнетенные хотят сами стать угнетателями. Рабы хотят не уничтожения рабства — они хотят сами стать господами и иметь своих рабов. О том же думал Гегель, который из своей Германии наблюдал исторические события своего времени и делал свои выводы. Испанец Гойя знать не знал никакого Гегеля и слыхом не слыхивал о новой немецкой философии, но сама эта мысль о диалектике рабства и господства была ему, несомненно, знакома из Священного Писания.
Разве новый порядок будет лучше старого, застойного, сонного и тяжеловесного? Царедворец, вольнодумец, художник и инвалид знает свою придворную среду как облупленную. Он наблюдает растерянность и бессильное бешенство короля Карла IV, сомнительные политические маневры королевы Марии Луизы. Она, бывшая принцесса маленького итальянского герцогства, волею судьбы оказавшаяся на испанском троне, вряд ли вообще понимала особенности той страны, в которую ее занесла волшебная и насмешливая судьба монархической наследницы. Что же касается придворных нравов этого этапа истории, то историки уже давно устали осуждать и высмеивать их.
Впрочем, не будем уподобляться тем, кто клеймил в лице королевы распущенную бабу на троне и развратницу в короне. Все-таки она была личностью значительной и показательной для своей эпохи. В ней проявились особым образом старинные монархические идеи о неподсудности священной особы венценосца, то есть вседозволенности поведения высшей персоны. Люди и их мораль не имеют отношения к высшему бытию. Эта характерная для абсолютизма идея поразительным образом слилась с просветительским идеалом свободного человека, естественного человека. Что естественно, то не стыдно. Для некоторых женщин естественно увлекаться некоторыми особо притягательными мужчинами. Обратное также верно.
Испанские вольнодумцы, разумеется, мечтали и говорили о том, как бы избавиться от этих несостоятельных и негодных господ, от этого гнезда бесстыдства и некомпетентности. Но наиболее проницательные из мечтателей должны были догадываться, что такие перемены власти не кончаются добром. Французская королевская власть сменилась на террор якобинцев. Разве от этого лучше стало, увеличилось количество справедливости в мире? Якобинцев свергают термидорианцы. Вот на горизонте и Первый консул, Наполеон Бонапарт. Газеты сообщают, что он добивается поразительных успехов в своих итальянских походах, в восточных предприятиях и начинает перекраивать карту мира. Что-то грозное и пока что неясное маячит на горизонте.
В Мадриде мечутся и не могут придумать ничего путного. То к либералам апеллируют, то Инквизицию отменяют, то взывают к духу патриотизма. Когда войска республиканской Франции перешли испанскую границу после парижских казней и демаршей Бурбонов, испанцам неожиданно пришлось воевать. Мадридские монархи совсем растерялись и полагались только на предполагаемые дарования и мужество временщика Годоя. В 1795 году ему сильно повезло. Французы в это время не горели желанием воевать, их командиры были недостаточно мотивированны, и даже та малоэффективная армия, которую могли выставить правители Испании, не допустила нашествия. Впрочем, подвигов не было отмечено ни с той, ни с другой стороны. Консул и затем император Наполеон сделает французскую армию мощной и эффективной, да еще и мотивированной, но пока что она воевала неохотно. Столкновения на полях сражений были символическими, или, точнее сказать, ленивыми. Яростные битвы до поры до времени не тревожили покой полей Испании — лишь через несколько лет ожесточение с обеих сторон превратит эти поля в места безумия и зверства. А пока что для отчета постреливали в сторону неприятеля, чтобы начальство не придиралось.
Первая война новой постбурбоновской Франции с бурбоновской Испанией кончилась ничейным результатом. Наступил временный мир в ожидании новых времен. Заключили договор, по которому Франция получила кусок острова Санто-Доминго, который показался Мадриду ненужным. Где находятся вообще эти Антильские или еще какие-то острова, королю лень было посмотреть на карте. Других территориальных уступок не случилось. Всем было понятно, что война была для виду и мирный договор тоже условный и ненастоящий.
Генерал Годой получил, однако же, почести и награды, как выдающийся дипломат и победоносный полководец, — в том числе неслыханный и фантастический титул Князя Мира, Principe de la Paz. Природные аристократы посмеивались и отпускали шутки при получении этого известия. В Испании до тех пор были признаны двенадцать высокородных фамилий, представители которых имели право не снимать шляпу перед королем. Теперь в эту когорту высочайших особ Империи, насчитывающих за собой девятьсот лет истории, был вписан и великолепный Годой. Кстати сказать, он был уже не просто генерал, но целый генералиссимус.
Специалисты по генеалогии получили задание — научно обосновать его новые права и титулы. Придворный астролог на основе обстоятельных изысканий сделал вывод, что род Годоя кровными узами связан с родом курфюрстов Баварских и с королевским домом Стюартов. С какой стати этим предметом занимался звездочет, нам сегодня не очень понятно, но, наверное, так было нужно. Королевский генеалог, изучив родословные таблицы и, разумеется, обнаружив в архивах неведомые прежде документы, заявил, что дон Мануэль Годой — отпрыск древних готских королей, предков испанской аристократии. Само его имя свидетельствует об этом, ибо имя Годой произошло от слов: Godo soy — «Гот есмь». Такие историко-филологические упражнения внушают нам всем чувство надежности и неизменности заказных наук, каковые являются к жаждущим именно тогда, когда они (то бишь науки) нужны.