— Соул мне тоже нравится. Арета Франклин, Марвин Гей.
— Марвин и Арета ничего так. Но все ж не Доби Грей, верно?
— Верно, — согласилась Энни, не представляя себе, кто такой Доби Грей, но почти уверенная, что он (это ведь мужчина?) явно не Марвин и Арета. — А что он… делает, ваш Доби Грей?
— Так вот это же и был Доби Грей, под что я жарил.
— Он вам, похоже, нравится.
— Нравится?! Ну знаешь, это, типа, гимн северного соула. Тут так вопрос не ставится, нравится или не нравится. Это классика, святое дело.
— А-а…
— О, Доби!.. А еще есть Мейджор Лэнс, Барбара Мейсон и…
— Да-да. Но о них я не слыхала.
Барнси молча пожал плечами. Возможно, это телодвижение можно было истолковать как сожаление. Мол, ей ничем не поможешь, безнадега и все такое. На мгновение в Энни взыграло педагогическое начало, вопреки тому обстоятельству, что в данном случае она оказалась в роли ученицы, а не учительницы. «Ты неправильно делаешь, постарайся еще раз, — хотелось ей сказать. — Не надо популярных лекций, но можно попытаться описать музыку таким образом, чтобы собеседник смог ее вообразить». В голове сам собой зазвучал голос Дункана, серьезный, убежденный. Он стремился оживить музыку Такера, старался переселить в нее собеседника. Может быть, и она могла бы сказать больше о Такере, вспомнить «Джульетту», ссылки на Ветхий Завет… Только к чему? И стал ли Дункан ей интереснее после подобных излияний?
В конце концов Энни и Роз с грехом пополам выяснили, что северный соул получил такое название, потому что нравился жителям севера Англии, в особенности такого очага культуры, как Уиган. Это обеим показалось странным, ибо они не поняли, почему население Уигана и Блэкпула оказалось столь компетентным в искусстве чернокожей Америки. Музыка, о которой шла речь, в основном относилась к шестидесятым годам, и звучала она, насколько можно было понять, как продукция «Тамла-Мотаун».
— Вот только чуть не все вещи «Тамла» чересчур уж знамениты, — покачал головой Гэв.
— Чересчур?
— Недостаточно редкие. Надо бы им в тенечек.
Таким образом, как ни странно, у Гэва и Барнси нашлась и точка соприкосновения с Дунканом. Это была та же потребность в непопулярности, то же подозрение, что если вещь доступна пониманию слишком широкой аудитории, то она тем самым обыдлена, захватана, обесценена.
— Короче, вы с нами или как?
Энни глянула на Роз, Роз глянула на Энни, обе пожали плечами, рассмеялись и осушили свои стаканы.
Местом предстоящего ночного бдения оказался местный рабочий клуб, мимо которого Энни проходила многие сотни раз, не обращая на него никакого внимания. Она попыталась прикрыться дежурным доводом типичной феминистки о неравноправии женщин — клуб был явно рассчитан на мужской вкус, но на самом же деле, конечно, неэлитарное определение «рабочий» ее отпугивало не меньше.
Поджидая вместе с Роз, пока их новые друзья оплатят вход (билеты для дам сегодня стоили вдвое дешевле мужских, так что они могли бы пройти и без «буксира»), Энни ощущала предвкушение маленького личного триумфа. Вот-вот перед нею откроется настоящий, неведомый Гулнесс, прятавшийся от нее долгие годы. Барнси пообещал, что покажет им все лучшее в городке, а если они наберутся смелости и захотят поплясать, то сами станут участницами действа. Сходя по лестнице в зал, Энни ожидала, что сейчас она свернет за угол и у нее зарябит в глазах от множества прыгающих, мечущихся, извивающихся фигур, что ее оглушит музыка, топот, гул голосов. Кого-то она, возможно, узнает, кто-то узнает ее: бывшие ученики, продавцы местных лавок, посетители ее музея… Их подбадривающие взгляды как бы спросят: «Где ж ты была до сих пор? Почему не появлялась?» Она предвкушала принадлежность к этому месту, к этому миру.
Но вот они завернули за этот вожделенный угол, и триумф сморщился, стянулся в узелок разочарования. В просторном помещении рассеялись три-четыре десятка посетителей; топтались, изображая танец, лишь с десяток из них или чуть больше. Между танцорами пролегали гектары пустырей; танцевали почти сплошь мужчины, причем поодиночке. Ни среди танцующих, ни среди пьющих или праздно восседающих за столиками не было ни одного человека хотя бы младшего предпенсионного возраста, какой-то дом престарелых. Она мигом поняла, что чудес на свете не бывает, что она в Гулнессе, лучшие дни которого давно прошли, в местечке, живущем прошлым, тем, что осталось от восьмидесятых, семидесятых, а то и от тридцатых годов двадцатого века или еще каких-нибудь десятилетий века девятнадцатого. Гэв и Барнси тоже восторгов не проявляли.