Хотя утренние газеты вышли без заметок об этом событии, радио и телевидение уже выдавали в эфир волнующее сообщение. Оно активно обсуждалось в общественном транспорте наряду с такими известиями, как очередной террористический акт, повышение курса доллара, банкротство известного банка, и с прочими нерадостными слухами. У людей эта новость вызывала возглас удивления, традиционно поднятые вверх брови и стандартное покачивание головой: удивительно, какое безобразие творится в мире!
В это время в московском ГУВД решался вопрос, кому поручить дело об убийстве Шиловской. Дело обещало быть достаточно громким и долгое время находиться на слуху у общественности. Предвиделось большое количество неприятных статей, заметок, интервью у работников МУРа и прокуратуры, в которых с изящной долей ехидства обсуждалась бы нерасторопность и беспомощность следствия, намекалось бы на известные круги, будто бы причастные к убийству, и давалось понять читателям, что только ленивый не сможет найти преступника в этой ситуации. Ленивый — и милиция.
Да, дело обещало быть громким, и поэтому вести расследование поручили одному из старейших работников МУРа, подполковнику Михаилу Аркадьевичу Костыреву, который, несмотря на то, что (или благодаря тому, что…) исследовательский пыл молодости у него давно остыл и уступил место спокойной меланхолической мудрости, имел большой авторитет и в глазах общественности, и в глазах руководства.
Михаил Аркадьевич Костырев был пятидесятилетним, невысоким, коренастым мужчиной со спокойным взглядом небольших темных глаз, от которых к вискам разбегались мелкие морщинки. Его голову уже окрасила первым заморозком ранняя седина, глубокие залысины создавали впечатление огромного лба, а манера говорить с тихим достоинством и уверенностью в собственной правоте зачастую помогала ему выдерживать мелкие и крупные стычки с начальством.
В отличие от сыщиков, которых с такой любовью живописуют голливудские фильмы — с лупой в руках ползущих вдоль следа, оставленного преступником, прыгающих с небоскреба прямо в седло мотоцикла, на ходу пересаживающихся из машины в машину, — Костырев совершенно не вписывался в веками сложившийся образ супердетектива.
Имея некоторую долю природной русской ленцы, он не любил рыскать по городу в поисках улик и в поисках самих преступников — это мешало ему сосредоточиться на основных моментах расследования. Поэтому черновую, рутинную работу выполняли за него молодые ребята-оперативники, с готовностью берущие на себя ту долю мероприятий, склонностью к которым не грешил их начальник. Себе же Костырев справедливо отводил роль мозгового центра, координирующего действия всех периферийных частей сложной системы розыска.
Любовь к кабинетной работе отразилась и на его внешнем облике — солидное кругленькое брюшко, «трудовая мозоль», как любила подшучивать над ним его жена, очки в массивной роговой оправе с выпуклыми линзами, свидетельствующие о приближении старческой дальнозоркости, любовь к кожаным портфелям с позолоченными застежками — все эти черты придавали ему сходство с полуответственным работником рядового министерства. Такие работники часто оказываются бюрократами, влюбленными в мелкие справки по всевозможным поводам, умелыми волокитчиками с тридцатилетним стажем, потомственными взятколюбцами и опытными приспособленцами.
Но Костырев оказывался в противоречии со своим бюрократическим обликом. Он не любил справок, взяток не брал, хотя ему неоднократно предлагали, приспособленцем тоже не слыл, а, наоборот, имел репутацию человека с характером, человека неконфликтного, но принципиального и несклонного к компромиссам, даже во имя ведомственных интересов.
Костырев занимал просторный удобный кабинет, уставленный конторской мебелью светлого яичного цвета. Окна выходили в узкий переулок. Отсюда открывался вид на бесконечные поля горбатых крыш со столбиками прокопченных труб, путаницей телевизионных антенн и круглыми бляшками спутниковых тарелок, как цветки направляющих свои пестики на юг. Над крышами кружили стаи сизых голубей, устраивающих свои матримониальные дела прямо под носом у МУРа.
В ясный, солнечный день картина, заключенная в раме окна, вызывала отрадные чувства — простор, пространство, золотые маковки кремлевских соборов на горизонте, отсвечивающие блестящими боками столбики высотных зданий, густая зелень деревьев, вклинивающихся между домами.