Когда он окончательно замерзал, так что ноги в тонких ботинках немели, а от пронизывающего ветра слипались ресницы, приходилось покидать свой пост и идти отогреваться на телеграф. Там было хорошо, там стояли таксофоны. Можно было без помех звонить и, зажав трубку рукой, слушать ее бесконечное «алло».
Только в конце десятого, когда Алтухов узнал, что она собирается уезжать в Москву, поступать в театральный, он почувствовал первый укол испуга — она могла навсегда затеряться в сутолоке столичной жизни. При мысли о том, что с ней едет самодовольный Баклаев, тоже метивший в актеры, он испытывал глухую клокочущую ярость, как будто тот покушался на его собственность.
И тогда он решил пойти на примирение, сломав свою гордость, которая уже основательно поистрепалась. Единственным сильнодействующим средством, способным как-то удержать ее, казалось ему честное признание — в своих чувствах, в своем стоянии под окном, в своих безмолвных звонках. И он решился.
— Я не могу без тебя, — откровенно сказал он, стыдясь своих слов и надеясь на чудо.
Женька, ни слова не говоря, только ласково погладила его по стриженому ежику волос — она все знала без слов. Она как будто ожила, встрепенулась. Профиль стал тверже, по-детски пухлые губы поджались, глаза сузились, устремляя взгляд поверх домов, постепенно погружавшихся в вечернюю сиреневую дымку.
Он набрался смелости и, как прыгая с десятиметровой вышки вниз головой, прижался сухими губами к ее щеке. Она обняла его, осторожно и холодновато прижимаясь к его груди, — в ее движении чувствовалась какая-то отчужденность и запланированность.
Тогда Алтухов понял, что ничего уже нельзя изменить. На него навалилось холодное липкое отчаяние. Женька гладила его по спине, как будто утешала ребенка. Потом она заплакала, не вытирая рукой слез. Слезы медленно катились из глаз, увлажняя щеки, а она, смежив ресницы и не дрогнув лицом, стояла как живое олицетворение горя.
Через многие годы, вспоминая эту минуту, Алтухов понял, что разыгранная перед ним сцена разлуки была всего лишь генеральной репетицией перед экзаменами. Она тренировалась на нем. Все — и зажмуренные глаза, и поворот головы, и опущенные вдоль тела руки — было рассчитано на зрителя. Он не горевала — она смотрела на себя со стороны и холодно, как посторонний человек, оценивала свою игру, будто невидимый режиссер ей кричал: «Маловато, маловато жизни! Подбородок выше! Рот не криви!» Но, осознав это, Алтухов ничуть не обижался на нее: она неисправимая актриса, это значит, что талант ее от Бога, при рождении ангел поцеловал в макушку!
А тогда он принимал все за чистую монету и переживал, считая дни до ее отъезда, как секунды до взрыва: десять, девять, восемь… три, два, один…
Года два они не виделись — его забрили в армию. Там-то ему и сделали наколку, красивую, художественно выполненную огромную букву «Ж» — Женя, которая, впрочем, больше походила на паука, чем на букву. Алтухов попал в Монголию. От Улан-Батора до Москвы было так невозможно далеко, что он физически ощущал расстояние между ними как разрыв между органами своего тела. Чем дольше он находился вдали от нее, тем бессмысленнее ему казалась собственная жизнь, терявшая с каждым днем свою номинальную ценность.
Однажды в сильную пургу его послали из солдатских казарм в офицерский городок — три домика, одиноко стоящие в степи, — с заданием отнести какую-то записку от командира. Алтухов безропотно надел шинель и пошел по протоптанной тропинке, быстро заносимой поземкой, пошел в буранную воющую ночь.
Он шел как в тумане, неторопливо размышляя о чем-то обыденном, незначительном и только через некоторое время заметил, что его ноги уже не ступают по натоптанному снегу, а проваливаются в слежавшуюся целину. Он напряг зрение — ни один проблеск огня не пробивался сквозь белую стену мятущегося снега. Пурга усиливалась, и Алтухов наконец понял, что сбился с дороги. Равнодушно, как будто его не заботила собственная судьба, он повернул назад. Он шел не разбирая пути, потом повернул вспять и долго так блуждал, пока, выбившись из сил, не сел в пушистый сугроб, устало привалившись одеревенелой спиной. Снег залеплял глаза, веки слипались, и Алтухов тихо задремал, не думая ни о чем.
Метель плясала перед ним, напевая протяжные песни, ласково баюкала, укутывая в пуховое мягкое покрывало. И никакая сила не могла поднять его и заставить идти искать тепло, свет, людей. Но вдруг его как будто кто-то толкнул в плечо — Алтухов открыл глаза, раздирая смерзшиеся ресницы. Перед ним посреди снежной круговерти неожиданно встала Женька, одетая в белый тулупчик. Она потянула его за рукав и капризно, как только она одна умела говорить, сказала: «Ну что ты тут сидишь, пойдем…»