Левушка мотнул головой и, припадая на правую ногу, бросился по шпалам. Кондрат стащил с себя через голову потную, замазанную глиной и смолой рубаху и, не разрывая ее, замотал Еремею левую ногу. Кровь тотчас же просочилась насквозь.
Доктора бы, — бормотал второй рабочий, торопливо развязывая кушак и тоже снимая рубаху, — а тут по всей линии ни одного не держат. Ах ты, жисть! Нет, ни черта с этой ногой не сделать, мешается конец, не отрезало начисто.
Еремей открыл глаза.
Отсеките… ногу-то…
Бывает, срастется, — возразил ему было мужик. — Хотя куда тут!.. Едва на лоскутке болтается… — Сам шарил в кармане. — Где-то складник, кажись, был…
Лиза не выдержала, вскочила и опрометью бросилась вниз, под откос. О г выемки бежала толпа рабочих, гневная, негодующая…
Войдя в вагончик, Лиза почти без памяти упала на постель. Бледное, опавшее лицо Еремея, его раздавленные ноги и блестящий конец перочинного ножа мелькали перед глазами.
Господи, не дай умереть Еремею! — шептала ofia, чувствуя, как тошнота спазмами сжимает горло. — Как без него маленькая останется?..
Обессилев, незаметно для себя Лиза заснула.
Спала она недолго и открыла глаза с ощущением сильной боли в голове. На кровать широкой, могучей струей лились из окна лучи солнца. В освещенном квадрате стены отчетливо выделялась олеография, изображавшая трогательный сюжет: высокий седобородый дьякон благоговейно читает манифест императора Александра II об освобождении крестьян. Толпа притихла. Всюду на лицах наивные, детские улыбки. Глаза с восторгом устремились на чтеца. Руки творят размашистое крестное знамение. Вся картина пропитана светом неизъяснимой радости.
Лиза часто рассматривала олеографию, и прежде она вызывала чувство какого-то умиления. Император Александр, отсутствовавший на картине, восполнялся воображением и чудился чем-то большим, огромным, как фасад собора за спиной дьякона, и светлым, сияющим, как лик Христа на маннберговском киоте.
Теперь Лизе почему-то неприятно было смотреть на картину. Неправда! Нечему так радоваться народу…
И словно подтолкнуло Лизу:
— Ой, что же это я? Надо к дяде Еремею. Как он там? Опрометью выскочила она, забыв даже закрыть на замок вагончик.
В бараке, куда занесли Еремея, было полно народу. Лиза вбежала туда и у самых дверей первого увидела Васю. Он стоял, окруженный рабочими, и что-то им говорил страстно, горячо.
Вася, жив дядя Еремей? — устало переводя дух, спросила Лиза.
Пока жив. Надо в город, в больницу, везти, — вполголоса ответил ей Вася и спросил в свою очередь: — Манн-берг еще пе вернулся?
Нет. Навряд даже завтра под вечер приедет.
Товарищи, — повел руками Вася, словно собирая ими рабочих вокруг себя, — значит, договорились? Как только приедет Маннберг, мы все вместе пойдем и заявим ему наше решительное требование: иметь па участке врача, амбулаторию и перевязочный пункт.
На линии выставлять ограждения, — добавил. Кондрат.
Рабочие одобрительно заговорили:
Правильно!
Беречь жизпь человеческую!..
20
А Маннберг в это время вернулся. Он подъехал на дрезине к вагончику в тот момент, когда Лиза только что вошла в барак к Еремею. Рядом с Маннбергом на сиденье развалился Киреев. На синем мундире, расстегнутом от жары, болтались грязные аксельбанты.
Холодного квасу! Эй, Елизавета! — выпрыгпув из дрезины, еще издали крикнул Маннберг. — Куда же ее черти унесли? — сказал, заглянув в распахнутую дверь. — И вагончик не замкнутый.
Ничего, подождем, Густав Евгеньевич, — спокойно заметил Киреев, приближаясь к вагончику, — поговорим пока здесь, на воздухе, в помещении очень душно. Так вот, видите ли, Густав Евгеньевич, — сказал он, усаживаясь на ступеньку и продолжая начатый еще дорогой разговор, — видите ли, это мое глубокое убеждение, основанное на опыте долгой работы в сыскном отделении. Убеждение в том, что и на вашем участке пути, среди ваших рабочих, безусловно, также есть уже лица, способствующие распространению так называемых революционных идей.
Если бы только эти идеи были «так называемые»! — бросил Маннберг.
Дело не в словах, а в сути, — обиделся Киреев, имевший привычку вкраплять в разговор ненужные слова. — Что вы здесь создаете рассадник социальных идей, в этом у меня нет никаких сомнений.
Павел Георгиевич! — повысил голос Маннберг. — У вас нет оснований причислять меня…
И не думал. Однако вы сами тоже должны согласиться, что смотрите на поведение рабочих сквозь пальцы.
Это уж ваше дело смотреть в микроскоп. Работы идут быстро и дешево, а для меня это все. Я деловой человек.