Мирон, морщась, выслушал Павла.
Приходил ко мне старик вечером, — сказал он, трудно дыша, — а чего говорил, не знаю, не помню… Может, и я что сказал ему… Мне, Павлуха, не до этого. Поплыл — так плыви. На тебя не сержусь…
Павел пожал его горячую руку, распрощался с Антоном и, спросив того, можно ли напрямик через хребет перевалить, чтобы короче выйти к Чуне, — она сразу же за деревней делала большую петлю, — зашагал по указанной Антоном тропинке.
Когда деревенька скрылась из виду, Бурмакин присел на колодину у тропы и закурил кореньковую трубку. Сизые струйки дыма поднимались вверх и таяли в паутине ветвей. Воздух был напоен свежим лесным запахом. У лица назойливо сновала мошка, лезла в уши, в нос. Тоскливо пищали комары. Они садились ему на спину, на плечи и жадно втыкали длинные носы в грубую ткань однорядки. На колодину вскочил полосатый бурундук; увидев человека, испуганно присел, дернул в сторону рыжим хвостом и, раздув набитые спелой брусникой мохнатые щечки, прыгнул в густую траву. Бурмакин усмехнулся, встал, выколотил трубочку, продул ее и, круто свернув с тропы влево, углубился в чащу.
Отводя от лица длинные ветви молодого сосняка, Бурмакин поднимался в гору. Идти было тяжело. Кругом громоздился черный валежник, ноги путались в густых порослях чапыги и кипрейника, проваливались в моховые кочки. Рубаха у Павла промокла от пота.
Он взобрался на вершину хребта. Далеко внизу блеснула река. Здесь она делала крутой изгиб и, обежав серый, обомшелый утес, возвращалась обратно. Бурмакин пригляделся и, выбрав направление, широкими шагами стал спускаться вниз.
Ну, прогрелся я здорово, — сказал вполголоса, — зато на душе спокойнее.
У реки он отплюнулся. Опрокинувшись вниз головой, на обрызганной утренней росой паутине, растянутой в кустах тальника, висел огромный зеленопузый паук. Бурмакин попал в паутину лицом. Холодная тварь, перебирая мохнатыми лапами, пробежала у него по шее. Клейкие нити залепили глаза.
Ах, будь ты проклят! — выругался он, с омерзением сбрасывая паука на землю и обтирая паутину с лица. — Создаст же господь такую гадость!
В просвете, между кустами, на воде качалась черная корма лодки. Над нею торчала плешивая голова Митрича.
Такая же погань, — пробормотал Бурмакин, натягивая сползшие голенища ичигов. — Истребить бы их всех к лешему. Ей-богу, зря я к нему нанялся…
Ваня сладко храпел, раскинувшись в зарослях гогона. На лице у него была натянута плотная волосяная сетка — I «личинка», вшитая в широкий матерчатый колпак с пелеринкой. Дышать было жарко, но гнус не мешал. Митрич истуканом сидел на корме, разглядывая в воде табуны резвящихся ельцов.
Эй женатик, — толкнул ногой Ваню Бурмакин, — вставай: к Шиверску подъезжаем.
Ай?" — поднялся тот, протирая через жесткую сетку глаза. Степан, поехали. Оправдался ты передо мной.
Убирайся ив кормы, дай место правщику, — кинул Мит-ричу Бурмакин. — Твое дело теперь — лежи да барыши подсчитывай.
Я же говорил, Павлуша! — радостно ворковал Митрич, довольный, что все обошлось так хорошо.
Ваня взялся за лопастные весла, лодка отвалила от берега и наискось стала выходить на середину реки.
Быстро скользили назад берега. На воде было прохладно. Высокие утесы закрывали доступ солнечным лучам. Здесь оно позже всходило и раньше садилось. Началось пустоплесье— триста верст глухой тайги, без жилья, без голоса человечьего. Ни лугов, ни открытых полян. Горы справа, горы слева, горы впереди.
Поесть бы, — сказал Ваня, — поглаживая живот, — сосет под ложечкой.
Ничего, пусть пососет, — ответил Бурмакин, выправляя лодку вдоль течения. Через Аракан-порог спустимся, тогда поедим.
А сколько до твоего до Аракану?
Подгребай пуще — будет недалеко.
Размеренно взвизгивали в уключинах весла, В камнях дробно отдавалось эхо. Дрожащая тень скользила рядом с лодкой по воде. Река змеилась, металась то вправо, то влево, облизывая подножия утесов. Мохнатые кедры, раскинув широкие ветви, склонялись с обрывов к реке. Митрич лежал на брезентах посреди лодки, задрав кверху бороду. Настроение у него изменилось. Он теперь уже жалел, что решился на такое новое, незнакомое дело.
«Будут ли барыши, — думал он, — бабушка еще надвое
сказала, а страсти в одиночку натерпишься дорогой —
светит месяц. Иван Максимович узнает, вспламенится.
Оно хотя мне детей с ним и не крестить, а все теперича
пакостить будет. Силен мужик. Господи!„А каков будет
обратный путь? Мытарства одни, и ничего более. Ульяна
осталась одна. Всякий народ в трактир забредает. Она