В народе дрянную лошаденку, которую на скачках выпускают рядом с породистым рысаком для того только, чтобы он видел возле себя соперника, называют «поддужной». Пробежит лошаденка четверть круга и отстанет — неважно, не в ней дело, — зато разогреет кровь у рысака, и тот, рубя копытами землю, придет к финишу первым. В народе «поддужными» называют потерявших стыд и совесть прихлебателей, ставших умельцами свершения самых грязных дел для своего хозяина.
Спившийся, разгульный, изнемогающий от богатства Елисеев пресытился жизнью настолько, что его уже ничто не могло взволновать, ему не хватало собственной изобретательности, чтобы закатить сверхгнусную оргию. Нужен был- человек, который придумывал бы всяческие мерзости и, разжигая воображение хозяина, творил их на глазах у него. Это с успехом и проделывал отец Лакричника.
Войдя в трактир, фельдшер осмотрелся, увидел пьяного Порфирия, улыбнулся, издали тросточкой словно перечеркнул его и направился к столику.
А что означает сия скучная бумага за сим радостным столом? — остреньким взглядом впиваясь в расписку, спросил Лакричник.
Митрич ласково погладил свою плешину, порозовевшую от удачи и выпитого вина.
Обыкновенное дело, Геннадий Петрович, — пояснил он, пододвигая ручку Лакричнику, — самая деловая расписка. Не откажитесь засвидетельствовать на ней подлинность подписи Порфирия Гавриловича.
Можно, это можно. Verba volant, scripta manent, что означает: слова улетят и забудутся, написанное — останется. — Он с брызгами расчеркнулся на документе, украсив на этот раз свой автограф полным воспроизведением гражданского достоинства: «Фельдшер Шивер-ской уездной больницы Лакричник-Пшикнн».
Трактир начали заполнять посетители. Митрич ушел за прилавок. Лакричник придвинулся к Порфирию, приглашая его опрокинуть еще хотя одну рюмочку. Порфирий тупо глядел на него, силясь что-то припомнить…
Нет, Лакричник, пить не буду… Все… Я уже… Да… уже… Я, знаешь, приплыл только… Ну, и вот… надо к Лизавете пойти… Ждет, поди…
Ждет? Конечно, ждет нежная супруга. «Зря, говорит, Порфирий Гаврилович дней на десять раньше не приехал».
Как? Ты что говоришь? — с трудом осмысливая слова Лакричника и чувствуя в них какой-то особый, недобрый смысл, уставился на него Порфирий. — Ты к чему это?.. Говор-ри!.. — Ударил кулаком по столу так, что зазвенели рюмки.
Э-э, Порфирий Гаврилович, какой вы нетерпеливый! Выпейте рюмочку, прошу, тогда, может, и расскажу.
Порфирий стиснул зубы, наморщил брови. Замахнулся было тяжелой рукой, хотел смести со стола все. Но опустилась рука. Схватил рюмку. Выпил. Не отрываясь налил раз за разом еще четыре и, осушив последнюю, яростно хлестнул ее об пол. Лакричник кривил губы в усмешке.
Так бы, Порфирий Гаврилович, и давно. С таким интереснее разговаривать. Можно и забавную историю рассказать.
Говори! — задыхался Порфирий. — Догадываюсь я… Спуталась с кем-нибудь… Говори: с кем? — закричал он и осекся: в бутылке словно бы что-то зашевелилось. Он не отрываясь глядел на нее, а Лакричник захлебываясь нашептывал:
Не то интересно, Порфирий Гаврилович, что честность женская утрачена, а то, когда она утрачена! Это не обман, Порфирий Гаврилович, если муж в тайгу уедет, а жена верность супружескую нарушит. Это еще не обман. Это слабость, влечение души, минутное забвение. Все мы люди, дело понятное. А вот тот обман, ежели девушка в невестах друга сердца имеет, с ним целуется, милуется, а потом замуж идет… с грехом… Это обман. Страшный обман.
Порфирий скрипел зубами. Сжимал кулаки. Из недопитой бутылки теперь на него таращила глаза огромная лягушка; она скребла лапами по стеклу изнутри и пыталась вылезти из узкого горлышка.
Черт! Ну, говори же дальше, — хрипел Порфирий, брезгливо косясь на бутылку: он боялся лягушек.
А что же дальше еще говорить, Порфирий Гаврилович? Дальше все очень просто. Сами рассчитайте, со свадьбы вашей, когда время крестинам быть… ежели от вас ребеночек. А у супруги вашей сынок дней десять тому назад родился.