— Джавиц? — Эта фамилия сорвалась с языка Голда словно вследствие непроизвольного сокращения мышц. — Джавиц был евреем, Ральф.
— Джек?
— Его настоящее имя было Джейкоб.
— Почему же тогда не Джейк?
— Потому что некоторые умеют устраиваться.
— Республиканец? — На мгновение непонятная, загадочная улыбка мелькнула на приветливом, с безукоризненными чертами лице Ральфа, отчего сердце у Голда екнуло. — Должен сказать, что еврей-республиканец всегда казался мне шутом и моральным разложенцем. — Голду и возразить-то было нечего. В этот мир несообразностей он включил бы еще евреев на слаломных лыжах, теннисных кортах и в седле; евреи, носящие галстук бабочкой в горошек, всегда производили на него неприятное впечатление, он считал их показушниками, нечестивцами и вопиюще неубедительными как в качестве христиан, так и в качестве евреев. Среди других заимствованных грешков он мог бы также назвать запойное пьянство, адюльтер и разводы, но предпочитал в это не ввязываться. — Вот еще одна причина, по которой я с самого начала не доверял Киссинджеру и всегда считал его чем-то вроде клоуна, — продолжал Ральф с тихим смешком. — Ты же знаешь, Брюс, я не антисемит. Но признаюсь, я получил удовольствие, когда узнал, что Киссинджер встал на колени вместе с Никсоном в Овальном Кабинете и молился там на ковре. Разве евреи становятся на колени, когда молятся, Брюс? Я этого не понял.
Голд не был уверен:
— Не думаю.
— Может быть, поэтому они и приходят в церковь с молельными ковриками на плечах, — развивал эту тему Ральф, не обращая внимания на Голда, — чтобы можно было бы чуть что пасть на колени и молиться на коврике, когда они того захотят.
— Это не коврики, Ральф, это накидки, — сказал Голд, испытывая сильное желание поговорить о чем-нибудь другом, — и они приходят в храм, а не в церковь, и мы не становимся на колени, когда молимся, и не пользуемся молельными ковриками. Это делают арабы.
— Почему же это сделал Киссинджер?
— Потому что он Киссинджер, вот почему, — резко ответил Голд. — Так ему вероятно было удобнее, вот почему.
— Должен признаться, он вызывал у меня отвращение, — сказал Ральф. — Сознаюсь, я всегда считал Киссинджера грязным, вульгарным, наглым, вонючим, отвратительным, своекорыстным, сраным еврейским выскочкой.
Голд, который при каждом эпитете в этом ритмичном стаккато раболепно кивал, как преданная собака, внезапно замер.
— Ральф, — спросил Голд крайне робким голосом, — ты абсолютно уверен, что ты не антисемит?
— Потому что я ненавижу Киссинджера? — Ральф отмел это абсурдное обвинение, добродушно покачав головой. — Нет-нет, Брюс. Даже если бы я захотел, я бы не знал, как стать антисемитом. Кстати, Брюс, послушай умного слова: если ты и дальше будешь так преданно защищать его, то кое-кто тут может начать думать, что ты отстаиваешь клановые интересы.
— Я его не защищал! — со злостью закричал Голд, услышав фантастическое обвинение в сочувствии человеку, который не вызывал у него иных чувств, кроме презрения. — Я просто задал себе вопрос, — сказал он, сдерживая себя, — говоришь ли ты это потому, что он Киссинджер, или потому, что он еврей.
— Потому что он Киссинджер, Брюс, — простодушно ответил Ральф с такой безыскусной искренностью, что самый закоренелый скептик не усомнился бы в чистоте его воззрений. — Ну как я могу быть антисемитом? Я ведь очень многим обязан тебе. Я воспользовался твоими исследованиями, чтобы получить степень.
— И даже отметки у тебя были лучше, — припомнил Голд.
— Я воспользовался твоей работой по Тристраму Шенди.
— И опубликовал ее, без единой ссылки на меня.
— Я не мог это сделать, Брюс, иначе нас обоих исключили бы. А теперь каждый раз, когда ты приезжаешь в Вашингтон, я пользуюсь твоим номером в отеле.
— И, вероятно, получаешь больше удовольствия, чем я.
— Ты там найдешь телефонное послание от Либермана, в котором он просит тебя поговорить со мной. И еще одно — от Белл, она напоминает тебе о юбилее твоего отца в пятницу. Я думал, ты ушел от Белл.
— Я и ушел, — сказал Голд в некотором замешательстве. — Дело в том, что я не вполне уверен — знает ли она, что я ушел.
Переоценить благоговение, с которым Ральф воззрился на Голда, было невозможно.
— Ах, Брюс, как ты глубок, как глубок, — заговорил он преданным шепотом, в возбуждении постукивая себя по переносице. — Господи Боже мой, если бы я был достаточно умен для этого, я мог бы продолжать игры со всеми моими бывшими женами. Нет, лучше все же освобождаться от них, пока у них не начались эти боли в пояснице и полипы. Пожалуйста, передай от меня привет своему отцу. И попытайся убедить себя, что антисемитизма больше не существует. Слушай, у нас теперь даже в ФБР есть один еврей. Хочешь с ним познакомиться? — Голд не хотел. — К сожалению, тебе придется это сделать, Брюс. Он ведет твое дело.