Сердце Голда обливалось кровью.
— Какой кошмар, Сид. Наверно, ты был ужасно одинок.
— Я не был одинок.
— Но ты, наверно, очень расстроился и смутился, когда узнал.
— Да нет, я не расстроился и не смутился, — упрямо возразил Сид, а потом порылся в памяти, словно взвешивая вырвавшийся у него ответ. — Нет, наверно, я не был одинок, малыш. Все было как бы новым и интересным, я не знал, что вот это вот — хорошо, а это — плохо, мне вроде как нравилось и то, и другое. Мне нравилось играть в школе и смотреть на других детей и мне нравилось уходить и съедать ланч где-нибудь рядом с путями метро. Я могу тебе рассказать один смешной случай — это было на пароходе по пути сюда. На пароходе было ужасно грязно, шумно и полно народу, и я почти все время боялся. Первые дни официанты вместе со всякой едой разносили апельсины. Понимаешь, до этого мы никогда не видели апельсинов, не думаю, что они были в деревнях, где мы жили, и я даже прикасаться к ним боялся.
— Ты никогда до этого не видел апельсинов? — вставил Голд.
— Там, где мы жили, их не было. И вот мама заставила меня попробовать кусочек, мне понравилось, и я захотел еще. Но к следующий еде апельсины уже кончились, и мне ничего не досталось.
— Все кончились? — скорбно повторил Голд. — Господи, Сид, какой же ты бедняга. Тебе не достался апельсин? И раньше ты никогда их не видел?
— А где нам их было увидеть? — ответил Сид. — Никто из нас не видел. Ни бананов, ни ананасов, ничего такого.
Голд все никак не мог поверить.
— А как на идише будет апельсин?
— На идише? Апелшин.
— Ананас?
— Ананаш.
— Банан?
— Бенен. В нашем языке не было таких слов, Брюс. Неужели ты не понимаешь? Ведь это все тропические фрукты. Бедная мама только в Нью-Йорке впервые попробовала мандарины. Они ей так понравились.
— О папе… я тебя хотел спросить про него еще кое-что.
— Я знаю, о чем, — сказал Сид, встретив его взгляд. — Но я не хочу, чтобы ты писал об этом.
— Папа хотел стать певцом. Он решил, что он певец, да?
— Да. В одночасье. — Скорбно кивая и вздыхая, словно эта пытка все еще продолжалась, Сид продолжал. — Я думаю, маме это дорого обошлось. Это был единственный случай, когда она ему возражала. Он хотел ездить по всему Бруклину и петь на свадьбах и на конкурсах любителей. Возомнил вдруг себя профессиональным певцом. Он пел целые дни напролет. Для всех. Он начал всем подряд говорить, что он знаменитый певец.
— В своей портновской мастерской?
— В своей портновской мастерской.
— А он и в самом деле был чертежником, торговцем утилем, импортером и брокером на Уолл-стрит?
— Папа много чем занимался, — уклончиво ответил Сид, потирая себе ухо. — Может, он и был чертежником и импортером. Я этого просто не помню. Но он занимался хлебом, готовым платьем, кофе и мехами до того, как попал в эту механическую мастерскую и кожаный бизнес. В кожах он знал толк.
— Но тебе тем не менее пришлось его выкупать, да?
Этот вопрос усилил замешательство Сида.
— Нет, малыш, это было не совсем так. Он знал толк в кожах, но ничего не смыслил в бизнесе. Я просто помог ему все организовать.
— Вранье это все, Сид. Ведь ты за все заплатил, да?
— Нет, малыш, клянусь тебе. Его бизнес стоил немалых денег. Я просто свел все его имущество воедино и нашел человека, который захотел приобрести все это, а потом я посоветовал отцу так вложить большую часть денег, чтобы он мог получать пожизненную ренту, чтобы у него всегда был приличный доход и он ни от кого из нас не зависел.
— А что с его пением?
— Бог знает, с чего это ему взбрело в голову, Брюс. — Сид снова несколько раз ностальгически кивнул. — Ни с того ни с сего. Как гром среди ясного неба. Больше не нужно трудиться. Здрассьте, я мистер Энрико Карузо. Он даже ходить стал как-то по-особому, закинув назад голову, выпятив грудь и прижимая руку к сердцу. Он хотел выступать на сценах кинотеатров на Кони-Айленде и петь в водевилях. А знал он от начала до конца всего несколько песен на идише. Он писал на радиостанции, пытался пролезть в «час для любителей» и даже хотел попасть на прослушивание в Метрополитен-Опера. Он хотел заявиться туда собственной персоной. Потом он хотел попасть на радиовикторину мистера Энтони, надеялся, что ему там позволят спеть. Он выдумывал задачки и посылал их туда. Сейчас вроде смешно об этом вспоминать, но тогда нам было не до смеха. Мы все боялись. Мы думали, он по-настоящему свихнулся, и не знали, что делать. Нам приходилось удерживать его, сжигать приходившие ему письма и прятать деньги, чтобы ему не на что было ездить. Мама и девочки с ума сходили. Он сообщил всем родственникам в Нью-Джерси и Вашингтон-Хайтс и всем соседям по кварталу, что он знаменитый певец, и целыми днями давал сольные концерты всем, кто только готов был его слушать. Он хотел выступить в моей школе. Ты, наверно, помнишь кое-что из этого. Может быть, у него мозги повредились от пара гладильной машины. Не знаю, как это прошло, но это прошло; думаю, потому что началась война, Вторая мировая; он оказался в механической мастерской и забыл о пении. Ты, наверно, заметил, он никогда об этом не вспоминает. Знаешь, Брюс, мне нравится так вот с тобой разговаривать. Давно мы не завтракали вместе и не разговаривали, да?