Белл это прекрасно понимала. «Он гурман, хотя сам этого и не знает, — со смехом сказала Белл много месяцев назад, когда они еще понимали шутки друг друга. — Он считает, что он просто привереда. А вот пусть-ка хоть одна из этих молоденьких девчонок сумеет ублажать его дольше недели! Да ей нужно будет лет десять, чтобы научиться! Я бы с удовольствием посмотрела — пусть он попробует с кем-нибудь. Когда он просит варить яйцо две минуты, то на самом деле имеет в виду три минуты. Он любит носить глаженное нижнее белье, а думает, что любит неглаженное. Когда мы едем куда-нибудь в гости, он одевается дольше меня. Пусть бы какая-нибудь из его студенток догадалась, с какими семенами на горбушке он хочет ржаной хлеб — тминными или анисовыми. Если он просит на обед рыбу, то скорее всего хочет печень, а когда просит печень, то хочет обедать в ресторане. И упаси вас Господь дать ему когда-нибудь калифорнийский грейпфрут! Мне жаль ту девчонку, что уведет его у меня».
Голд с улыбкой вспомнил эту речь Белл. Единственная ошибка в этой характеристике состояла в простодушном убеждении, что его скорее всего пленят прелести какого-нибудь юного создания. Его любовница из нью-йоркского пригорода, как и Белл, была приблизительно его возраста. Андреа, с которой он уже спал, было за тридцать пять, и он испытывал большие сомнения в том, что его теперь может увлечь какая-нибудь молоденькая штучка. У Белл, вспомнил он с улыбкой, пробились слабенькие усики.
Голд целый час не мог уснуть, предаваясь печальным размышлениям о своем затруднительном положении. Счастье его и его страдание слились воедино: с болью в сердце собирался он уйти от Белл, с болью в сердце собирался он жениться на Андреа, на женщине, которая умела быть одновременно покорной и странным образом независимой, на женщине, которая одновременно пугала и нагоняла на него тоску; а еще он собирался начать новую непредсказуемую карьеру в правительстве и политике, и карьера эта, по крайней мере на первых шагах, в значительной мере зависела от покровительства и доброй воли нечеловечески эгоистичного и злобного тестя, садистски и всеми фибрами души ненавидевшего его. Но словно ему в жизни было мало этих трудностей, он на следующий день без памяти влюбился в женщину почти его возраста, ушедшую от громилы-мужа, обладавшего бешеным нравом; из четверых ее детей старший был уже достаточно взрослым и сильным, чтобы — приди эта мысль ему в голову — превратить Голда в отбивную котлету; следующая по возрасту была девочка, достаточно бойкая и хорошенькая, чтобы соблазнить его, появись у нее такое желание; младшими были двойняшки разного пола и возраста еще весьма нежного, подверженного истерикам, скарлатинам, поносам и всем прочим прелестям раннего детства, превращающим жизнь родителей в непрерывный ад.
Первым в ряду событий, загнавших его в этот тупик, был телефонный звонок Белл из Нью-Йорка, и Голд подумал, что она могла бы, по крайней мере, попытаться справиться с этим кризисом самостоятельно. Голд был ошарашен, когда, проснувшись в постели Андреа и сделав уже ставший привычным звонок в справочную службу отеля, узнал, что его ждет срочное сообщение от Белл. Его дочь Дину исключили из школы. Эта гадюка ужалила его в икру в самое неподходящее время.
ГОЛД в бешенстве ворвался в кабинет директора, потрясая вырезками из газет, подтверждавшими его возможное превращение в личность, обладающую огромным политическим влиянием. К делу он приступил с места в карьер, потому что директором была женщина, к тому же еще и черная.
— Ваша формулировка… — начал он, брызгая слюной и все больше распаляясь. — Вам придется ее изменить! Вы что, газет не читаете? Я не могу себе сейчас позволить, чтобы у моей дочери были неприятности в школе! Вы либо поможете ей выпутаться, либо измените формулировку, чтобы помочь ей выпутаться, и никаких нет. Фартиг! Я вас уничтожу! Я сделаю так, что вся финансовая помощь вашей школе прекратится. Я на весь свет раззвоню, что вы руководите частной школой, где процветает сегрегация и элитаризм, тогда как вы заявляете, что у вас интеграция и беспристрастность!
Бедная женщина была потрясена его напором.
— Но, доктор Голд, это неправда. Мы известны как элитарная школа, где процветает сегрегация, тогда как на самом деле у нас скрыто проводится политика интеграции.