— Педик!
Голд неверно рассчитал бросок, и его левая рука проскочила мимо горла Крапа Уэйнрока; он сбился с темпа и споткнулся. Ненависть растеклась у него в груди нестерпимой, пульсирующей болью, от которой все стало погружаться во тьму. Зал начал вращаться, свет — тускнеть. Пол, неровно раскачиваясь, поднялся ему навстречу, ноги его потеряли опору и подогнулись, и он, как раненый, но не сдающийся воин, пробежал еще ярдов пятнадцать на коленях и только потом рухнул недвижным камнем на дорожку, глаза его широко раскрылись и остекленели, словно смертельный испуг оборвал его жизнь.
— Вы живы? — спросил кто-то.
Слух его ничуть не пострадал.
— Сделайте ему искусственное дыхание рот в рот, — предложил балетный танцор.
— Не буду. Это отвратительно.
— Ну, парень, тебе повезло, — сказал Крап, сверкая своим золотым костюмом. — За тем, другим, как раз приехала скорая.
Зрение тоже не покинуло его.
— Доктор, можно его куда-нибудь перенести? — с явным неудовольствием спросил чей-то незнакомый голос. — Мы все хотим продолжать пробежку.
— Отнесите его в отдельную комнату, — сказал Крап Уэйнрок. — Он очень важная шишка.
Голд почувствовал, как сердце его снова опасно затрепетало.
— Я не шишка! Крап, никому не слова.
Дара речи он не лишился и на следующее утро в больнице Рузвельта завопил благим матом, когда обнаружил, что лежит не в кислородной палатке.
— Доктора говорят, что вам не нужна никакая палатка, — объяснил флегматичный черный санитар, принесший ему завтрак.
Голд пришел в ужас от того, что увидел на подносе: яичница, утонувшая в маргарине, бекон, сочившийся жиром, четыре кубика масла — во всем этом холестерина было достаточно, чтобы уничтожить корпус морской пехоты.
— Слушайте, это какая-то ошибка. Я это не буду есть.
Санитар, прикончив все, что было на подносе, причмокнул губами. Когда в палату вошла женщина, чтобы записать сведения о Голде, тот отказался назвать даже свое имя. Подозрительно оглядев врачей, он попросил разрешения позвонить собственному доктору. Таксофон был в холле.
— Я могу встать с кровати и сходить туда?
— Ну, вам это виднее.
Для звонка нужен был десятицентовик. Ему дали доллар. В полдень в больницу приехал Мерш Уэйнрок, и пока он шепотком совещался с местными медиками, для Голда готовили отдельную палату.
— Зачем тебе нужна кислородная палатка? — спросил Уэйнрок, когда они остались одни. — Без нее пребывание здесь обойдется дешевле. Ты что, просто споткнулся или тебе стало плохо? Что ты почувствовал?
— Я почувствовал, что готов задушить его голыми руками. Я все больше и больше выходил из себя, и наконец это стало совсем невыносимо, и тогда оно разлилось у меня по всему телу. Я испугался. Потом я вдруг почувствовал жуткую слабость, и в глазах у меня потемнело. Я не споткнулся. Это все твой сучий братец Крап. Когда-нибудь я убыв этого мерзавца.
Уэйнрок кивал. — Он тысячу раз на дню разбивает сердце моей матушки! Никаких симптомов нарушения сердечной деятельности у тебя нет. Это больше похоже на нервы, но я не уверен. Десятки моих пациентов отправлялись на тот свет после того, как я снимал у них прекрасную кардиограмму. Вот почему я не люблю иметь дело с больными. — Он порекомендовал Голду полежать в больнице дней десять и понаблюдаться. Минимум посетителей, минимум телефонных звонков. — Никто не узнает, что ты здесь, если ты сам им не скажешь.
Никаких посетителей, никаких телефонных звонков, никаких писем, никаких цветов, никаких поздравительных открыток, никаких бананов в фруктовых корзинках — эти десять дней были самыми одинокими в жизни Голда. Сколько людей недоумевали — куда пропал? Он и сам с неизвестно откуда взявшимися угрызениями совести размышлял над тайной души, проявившейся в его последних словах, сказанных Крапу Уэйнроку на беговой дорожке: «Никому ни слова». Находясь на волосок от смерти, он в первую очередь думал не о жизни, а о разрушительной иллюзии триумфа, успеха в обществе.
И сейчас, в больнице, все оставалось по-прежнему.