Голд чувствовал себя, как настоящий шмак, когда, наконец, после заключительной молитвы в последний день нашел могилу матери и увидел, что надпись на надгробье сделана на иврите. Он не разобрал ни одной буквы. Чужим был для него этот клочок земли. Он на мгновение как-то по-странному обнял обветренный камень памятника и от этого прикосновения ему стало чуточку теплее, а в душе возникло ощущение близости. Он оставил камушек на могиле.
Возвращаясь за Белл по Кони-Айленд-авеню, в одном из школьных дворов он увидел группу подростков в ермолках; они играли в бейсбол; он остановил машину и вышел посмотреть. Спортсмены в ермолках? Это была религиозная школа, йешива. У некоторых из ребят были пейсы, у кого-то из них пейсы были русые. Голд улыбнулся. Господь был прав — упрямый, неисправимый народ[264]. Мойше Капойер[265], стоит зима, а они играют в бейсбол, тогда как все остальные играют в футбол и баскетбол.
Между ребятами шел спор, никто из них не хотел уступать. Мальчишка в первой базе[266] стоял спиной к остальным и в позе его сквозило легкое раздражение. Питчер был чем-то обижен и отказывался бросать мяч. Баттер ждал присев на корточки и уперев локти в колени, а голову — в ладонь, всем своим видом показывая неучастие в споре. Пока Голд наблюдал, кэтчер, мускулистый, рыжеволосый парень с пейсами и веснушчатым лицом, которое вполне могло бы быть лицом ирландца, или шотландца, или поляка, сердито двинулся к питчеру со словами, которые целую минуту доходили до знания Голда.
— Варф![267] — крикнул кэтчер[268]. — Давай же, варф! Варф этот сраный мяч!
Голд продолжил свой путь к дому Эстер, чтобы за брать там Белл, а потом ехать домой. Он был должен книгу Помрою. С чего же ее начать?
264