Вот о нем бы написать.
Осложненный близорукостью астигматизм Голда был выявлен в самом раннем детстве; сделано это было в основном благодаря бескорыстной любви Розы и Эстер, и Голд, наверно, первый в столь юном возрасте из их района надел очки. Очкариком его называли даже Сид и Мьюриел. Может быть, Голд в начальной школе получал высшие баллы именно потому, что был единственным, кто хоть что-то видел.
Либерман с самого начала был более честолюбив. К восьми годам он уже был неисправимым хвастуном.
— Когда я вырасту, — заявил он Голду в третьем или четвертом классе, — я буду толстым. Я буду самым толстым в мире.
Стать толстым было одной из самых первых целей, которые Либерман поставил перед собой. Во всех классах он неизменно захватывал любые вакансии — от ответственного за доску или корзинку с мусором до классного посыльного, но венцом этого этапа его карьеры была должность командира патрульного звена. Либерман, преисполнившийся еще больше нахальства и самодовольства, чем всегда, с тех пор как на его груди появился металлический значок, бил все рекорды по части закладывания своих товарищей, нарушавших правила перехода улиц, пока Фиши Сигел не пообещал свернуть ему шею, если он не прекратит заниматься этим. Крап Уэйнрок сказал, что сделает то же самое. Либерман заплакал. В тот день он ушел с должности командира патрульного звена.
Либерман непрерывно ел и говорил. Ему еще не исполнилось и девяти, а он не колеблясь вступал на улицах Кони-Айленда в споры о социализме, фашизме и рабочем движении со старыми евреями, эмигрировавшими из Европы. Излюбленный его довод, что они сами не знают, что говорят, был знаменателен.
Помрой как-то заметил, что Либерман, будь у него возможность выбора, предпочел бы родиться недоношенным только для того, чтобы иметь фору. И если это замечание Помроя и не было абсолютно справедливым, то и от истины оно тоже ушло не далеко. Либерман по-прежнему не мог удержаться при виде еды, своей или чужой, и тут же заглатывал ее, хотя теперь уже и не хотел быть толстым. В школе он ни разу не занимал ни одной выборной должности, потому что не мог найти никого, кто бы выдвинул его, поддержал или проголосовал за него.
— А мне плевать, — сообщил Либерман Голду в шестом или седьмом классе, едва сдерживая слезы. — Когда я вырасту, я буду толстым членом правительства. Я буду первым евреем в должности государственного секретаря. Вот увидишь, я еще с самим президентом встречусь.
Потом он переехал с Кони-Айленда в соседний, более престижный район — Брайтон-Бич. Когда Голд поступил в среднюю школу имени Авраама Линкольна, Либерман уже учился там в старшем классе, каким-то образом перепрыгнув через целый год обучения, и уже успел прослыть обладателем выдающихся способностей и поцем[29]. Он состоял в редколлегии литературного журнала и школьной газеты. В течение первого своего года в школе Либерман целиком подчинил себе и журнал, и газету. Он проявлял активность в политических вопросах, а в дискуссионном клубе был капитаном той команды, которая неизменно проигрывала.
Голд избегал его. Не участвуя из-за Либермана в школьном литературном журнале, он десять своих стихотворений послал в Воскресное литературное обозрение. Шесть вернулись обратно, а четыре были приняты, и Голд получил гонорар по десять долларов за штуку. Либерман позеленел. Он поклялся когда-нибудь отомстить Голду за то, что тот действовал в одиночку, а не пригласил его. Чтобы поставить Голда на место, он отправил в Воскресное литературное обозрение двадцать пять своих стихотворений. Назад вернулось тридцать девять.
— Да плевать я хотел, — куражился Либерман. — Вот когда я вырасту, буду богатым. Я буду самым знаменитым. Я женюсь на богатой и знаменитой наследнице. Я никогда не облысею. Я буду носить много всяких перстней. Я стану политиком и одержу победу. Я буду мэром, сенатором и губернатором всего Нью-Йорка. Я буду большим миллионером. Когда я вырасту, — торжественно провозгласил он, — я трахну какую-нибудь девочку.