— Какое мне дело?
— Ты меня не убаюкивай.
— Ты встречаешься с моим бездельником-братцем? — Голд отрицательно покачал головой в ответ на этот вопрос о Крапе Уэйнроке. — Я думаю, Крап за всю свою жизнь ни минуты по-настоящему не работал.
— Слушай, Мерш, — вспомнил Голд. — Помнишь, как он получил свое прозвище, подрабатывая у моего сумасшедшего папаши. Целых полтора дня проработал, если уж быть справедливым, — выводил пятна с одежды в мастерской старика.
— Дома его звали Мигом, так его саркастически прозвала моя матушка. Это было первое английское слово, которое она выучила. «Мыгом», вот как она его звала. Черт побери. Лет до шестнадцати он делал вид, что не умеет надевать себе носки. Кто-нибудь из нас должен был нестись и помогать ему одеваться, чтобы он не опоздал в школу. А потом, — доктор Мюррей Уэйнрок с апокалипсической яростью библейского пророка выставил вверх указательный палец, — потом я понял, что должен был чувствовать Каин по отношению к Авелю, и мои симпатии сместились. Окажись у меня под рукой воловья бедренная кость, я бы сто раз размозжил ему голову. Ненавижу бездельников. А теперь давай-ка серьезно. Вес у тебя в норме, сердце и давление отличные. Сиду неплохо бы скинуть немного веса и заняться зарядкой, но такой же совет я могу дать и себе.
— А как насчет переутомления?
— Слишком активная сексуальная жизнь. Я хочу, чтобы ты перестал трахать мою жену.
— Бывают моменты, когда я ничего не могу с собой поделать.
— Заведи себе лучше какую-нибудь хорошенькую молоденькую девочку.
У Голда были другие соображения на сей счет; он считал, что женщины, только приближаясь к тридцати годам, начинают понемногу узнавать радости секса, но это было еще одним из его важных открытий, которые он не мог обнародовать, пока продолжал преподавательскую работу, пока был женат и пока его двенадцатилетней дочери не исполнилось тридцати.
Даже не получив специального образования, Сид разбирался в юридических тонкостях бизнеса лучше, чем Голд. Ни секунды не промедлив, Сид взял последнее предприятие старика, дышавший на ладан заводик по производству кожаных изделий, и навечно влил его в хитросплетение других юридических лиц, а потом, словно мановением волшебной палочки, превратил его в капитал, который позволил их отцу уйти на покой с фиксированным годовым доходом и, словно индюку, раздуться от гордости. Он приобрел величавость человека, не только знакомого с успехом, но и вскормленного на нем. Сид еще и денег ему подкидывал, как, впрочем, и большинство остальных. Голд вошел в долю, когда сбрасывались на хорошую подержанную машину, в которой Гусси разъезжала со стариком по Флориде. Но все заслуги Джулиус приписал Сиду.
— Сид все так устроил, что сначала я смог получить страховку по безработице, а потом — социальное страхование.
— Если бы он еще немного напрягся, — с брюзгливой язвительностью вставил Голд, — он вообще посадил бы тебя и на социальное пособие[35].
Когда Голд был ребенком, Сид уже работал во время каникул, по вечерам и по уик-эндам. Когда Голд учился в средней школе, Сид служил в армии за океаном. А в год поступления Голда в колледж Сид демобилизовался; по Солдатскому Биллю о Правах он мог на льготных условиях получить высшее образование, но ему уже перевалило за тридцать. Вообще-то они могли вместе начать первокурсниками, и Голд на занятиях изорвал бы его в клочья в порыве горячечного соперничества, порожденного студенческим эксгибиционизмом. Голд остро чувствовал несообразности: Сид, который был принесен в жертву, никогда не жаловался, а Голд, получивший все преимущества, ныл не переставая. Голд во многом не был уверен, но в одном он не сомневался: на каждый известный ему случай успеха в жизни приходилось по крайней мере две истории неудачников, последние при этом обладали умом, талантом и характером, но не преуспели.
Голд знал и еще кое-что: он оказался в трудном положении, перед лицом, так сказать, кризиса совести, который далее не в силах был скрывать. Он любил поговорить о гуманизме, но больше не любил людей.
Человечество теперь ему определенно не нравилось. То, что ему нравилось, можно было пересчитать по пальцам. Ему нравились вещи, деньги, почести. Он испытывал острую потребность в смертной казни, но чувствовал, что не может заявить об этом открыто. Список принципов, идей, методов и идеалов, в которые Голд больше не верил, рос с каждым днем, а в самом верху этого списка находился все разбухающий раздел свобод, включавший такие священные и неприкосновенные пункты, как академические свободы, сексуальные свободы и даже политические свободы. Альтернативы были кошмарными. Как ни насиловал Голд свое воображение, он не мог себе представить, что вот это и имели в виду отцы-основатели[36]. Либо Голд стал более консервативен, либо цивилизация с каждым днем клонилась к упадку.
35
—
36