— Извини меня, дядя, но я так чувствую. Я рассматриваю то, что мы называем верой, и вижу только суеверие и рабство. Я говорю сейчас про все религии, не только про иудаизм. Они просто создают лишние границы между людьми и превращают нас всех в рабов наших фантазий и то время, когда надо жить здесь и сейчас.
— И ты считаешь, что я обращаю людей в рабство? — с каменным лицом спросил дядя.
Инстинкт велел Майклу воскликнуть: «Конечно же нет! Только не ты, дядя!» — но он удержал рвущиеся с губ слова. Не хватало еще усугублять нанесенное дяде оскорбление лицемерием.
— Да, к сожалению, это так, — подтвердил он. — Я знаю, сколько добра ты делаешь, дядя. Вспомнить только все твои визиты к больным! А тот случай, когда сгорел магазин Розенов? Но источником добрых дел должно быть инстинктивное желание блага, а не фанатичная приверженность к своей нации. Помнишь тех итальянцев, у которых была мясная лавка рядом с Розенами? Что мы сделали для них?
— Я не могу помогать всем! — отрезал равви. — Может, я и виноват в том, что забочусь только о своих соплеменниках. Но это тоже естественный инстинкт, что бы там ни говорили твои философы.
— Но мы должны бороться с ним! Зачем же углублять разделяющую нас пропасть, цепляться за древние законы и лишать себя радости преломить хлеб со своими соседями?
— Потому что мы евреи! — сорвался на крик равви. — Потому что мы так живем! А наши законы не позволяют нам забыть о том, кто мы, и дают нам силы! Ты так стремишься порвать со своим прошлым, а чем ты его заменишь? Как ты помешаешь злому началу одолеть доброе?
— Есть ведь законы общие для всех людей, — возразил Майкл. — Они гарантируют равенство для всех. Я не анархист, дядя, если ты этого боишься.
— Но атеист? Таким ты теперь стал?
Уйти от ответа было невозможно.
— Да, наверное, да, — кивнул Майкл и посмотрел в сторону, чтобы не видеть боль в глазах дяди. У него было такое чувство, словно он ударил старика по лицу.
Для примирения им потребовалось немало времени. Даже теперь, по прошествии нескольких лет, они виделись не чаще чем раз в месяц. Но время таких встреч разговор обычно шел о каких-нибудь приятных мелочах, а болезненные вопросы тщательно обходились. Равви поздравлял Майкла с каждым успехом и утешал при всех поражениях, которые случались нередко, — работа у мальчика была трудная. Когда предыдущий распорядитель, соглашавшийся принимать деньги только от еврейских социалистических организаций, уволился, приютному дому грозило скорое закрытие из-за нехватки средств. Майклу предложили занять эту должность, и тогда он своими глазами увидел десятки несчастных, заполнявших спальни второго этажа. Покрой их одежды, особым образом подстриженные бороды, растерянность на лицах — все выдавало в них людей, едва сошедших на берег с борта парохода. Такие в первую очередь становились жертвами обманщиков и жуликов. Майкл попытался разобраться с документами заведения, понял, что в них царит полный хаос, и согласился принять предложение. После чего, забыв о гордости, он отправился в местную синагогу и Еврейский совет с просьбой о деньгах. Они согласились помочь в обмен на разрешение вывешивать объявления о службах на доске в вестибюле, рядом с объявлениями о партийных митингах.
Майкл по-прежнему верил в то, что говорил своему дяде. Сам он в синагогу не ходил, никогда не молился и надеялся, что в один прекрасный день нужда в религии просто отпадет. Но он понимал, что такие перемены происходят медленно, и верил в пользу прагматизма.
Навещая племянника, равви замечал религиозные объявления на доске, но ничего не говорил. Похоже, его тоже печалило возникшее между ними отчуждение. Кроме друг друга, у них практически не было родных в этом мире: отец Майкла давным-давно переселился в Чикаго, оставив в Нью-Йорке кучу обозленных кредиторов, и, проживая в районе, где преобладали большие семьи, Майкл особенно остро чувствовал свое одиночество. Потому он так и обрадовался, увидев на пороге своего кабинета равви:
— Дядя! Как хорошо, что ты зашел!
Мужчины неловко обнялись. Сам Майкл уже привык ходить с непокрытой головой и без выпущенных поверх брюк кистей-цицит, но рядом с дядей чувствовал себя голым. Вдруг он заметил застывшую в дверном проеме женскую фигуру.
— Хочу познакомить тебя с моим новым другом, — сказал равви. — Майкл, это Хава. Она недавно прибыла в Нью-Йорк.
— Рада познакомиться с вами, — произнесла женщина.
Она была высокой, даже выше Майкла. В первый момент ему почудилось, что в дверях маячит темная и грозная статуя, но незнакомка шагнула в комнату и оказалась обычной женщиной в простой скромной блузке. В руках она держала картонную коробку. Поняв, что чересчур пристально разглядывает ее, Майкл поспешно заговорил: