"Буддисты обдолбанные", — подумал я, хотя при чем тут, собственно, был буддизм.
Включиться в их размышления я, по причине разницы наших форматов, не мог, так что лишь слушал да разглядывал Голема. Он вполне соответствовал оценке Башилова по части сходства с актером Кайдановским, так что я даже расстроился, отчего это не пришло мне в голову при нашей первой встрече. Даже голова казалась какой-то запаршивленной, что ли в перхоти или он пятнами седел. Лет ему было к сорока. Ну, плюс-минус года три, а то и пять, что там спьяну разберешь. Попросил у них минералки, отхлебнул.
Сказать, что от него исходила какая-то угроза, я не мог. Но что-то все же исходило — возможно, это просто транслировался шмальной приход. Но он что ли был каким-то пульсирующим, то есть — его же только что сказанными словами говоря: нес в себе некий совершенно непонятный мне мессидж. Тут я поймал себя на том, что думаю о нем, искоса его исследуя, одновременно думая снова о Галкиной. Чуть было не испугался, подумав, что начинается какой-то возрастной кирдык, будто бы я держу ее в уме, прикидывая, что они бы могли делать вместе и друг с другом. Нет, однако. Меня, оказывается, больше заинтересовало то, по какой выемке, выступу они бы могли состыковаться, причем возможность такой состыковки была для меня очевидной. Но я не понимал, в связи с чем эта состыковка могла бы возникнуть. В каком пространстве, на чьей территории.
Странно, то ли от шмали, то ли от изрядного все же количества водки, то ли от всего вместе, а еще и от полета мысли Хераскова я совершенно не ощутил новизны ситуации: как-никак этот человек меня интересовал давно, тем более — учитывая предположения, сделанные на его счет. Одет он был вполне обычно, какие-то выбеленные джинсы, еще новые, оранжевая майка и, несколько вульгарно, кроссовки на босу ногу. Кроссовки, впрочем, были раздолбанными, так что он, похоже, надел их впопыхах, судя по всему — вызванный художником покурить на улицу. Докурив свою сигарету, я поднялся, решив вдруг пойти в сквот. То ли я начинал трезветь и захотелось общества на остатки хмеля, то ли — не противореча первой мысли — захотелось добавить. Завтра уже все равно полдня валяться-лечиться. Впрочем, я все же выпил меньше поллит-ры, Херасков явно оттяпал большую часть, вот и хорошо.
Я и Башилов
В сквоте я зачем-то решил поругаться с Башиловым. Дело было на кухне. Я сел на табурет в промежутке между газовой плитой и окном, вполне уже трезвея, оперся о синюю стенку и, глядя на Башилова, разваривавшего себе лапшу "Доширак", сказал:
— Послушай, это прелестно, та акция, но ты же понимаешь, что все это без чего-то. Чего-то там нет. Это весело, но чего-то это все равно не зацепляет. Но ты бы ведь хотел, чтобы зацепляло и вставляло?
Он отреагировал плохо, то есть с обидой:
— А п-п-почему ты считаешь, что то, что весело, не может вставлять? Если весело, так, значит, зацепило. Значит, что-то все же есть? Н-н-ну вот я тебе еще одну бумажку покажу, она хоть и не новая, но к делу тоже относится.
Он накрыл лапшу крышкой и ушел в комнату. Вернувшись, выдал мне пару листков распечатки.
— В-в-вот смотри, это из этого же софиологическо-го проекта. Э-т-т-ти же ребята сделали, я после только слегка подправил.
На листках было следующее:
"Доклад В&Т по результатам обследования пятницы 7 мая с целью установления очередного Божественного присутствия в мире.
Еще с 1 мая стояли холодные погоды, близко около ноля. Отопление обратно не включили, погода улучшаться не собиралась, отсыревшие дома не просохли. Кругом выглядывали простуда, туберкулез. Был и ветер. В государстве и прочем мире не происходило ничего, в чем можно было бы отыскать проявления текущего Божественного промысла.
Птицы в целом отсутствовали, даже в виде быстро пролетевших теней. Над зеленым куполом станции "Парк культуры" не дымился никакой дымок, окрестная же природа оцепенела, будто охренев. Не то в ожидании особенно мучительной катаклизмы, не то будучи генетически ущербной. Пройдя по подземному переходу, В&Т направились по С. кольцу вдоль белых стен сооружений, называемых Провиантскими магазинами. Солдаты, находившиеся за железными воротами с пиками, клянчили сигарехы. По низу одного из зданий виднелась замазанная краской синяя надпись "Ебатурю всех подряд".
— Да, кстати, — сказал Тархун. — Вчера я получил письмо от поэта Д., в котором тот рассуждает о проблемах вхождения времени в тела граждан послекри-зисной России.
— Я знаю Д., — ответил Владимир, — он написал мне однажды о том, что весть всегда находит (скорее, образует) такое время, когда она в состоянии быть не предчувствием и не интерпретацией, но тем, что она есть, — вестью. "Но тогда как выглядит такого рода весть?" — спросил я его. "О, — сказал он, — легко предположить, что у разных народов она выглядит по-разному, однако образы, которые она принимает, имеют очень много общего. Возьмем, к примеру, весть, которая настигла во сне китайского поэта Ли Бо. Она состояла из четырех сухих сосновых веток, которым очевидно не хватало присутствия яшмы, чтобы выдать себя с головой. Это была весть из разряда относительно секретных, наподобие вирусов, вписываемых в тело программы. Такая же весть предстала пред Гвидо Кавальканти, приняв вид катящейся в потоке солнечного света монеты. И невзирая на то, что вторая, по обыкновению, являлась Чумой, а первая — исконно ложной вестью, касавшейся композиции Антологии Восточных Врат, они говорили об одном и том же, о невообразимом и радостном многообразии форм, в котором настоящее опережает собственную тень, покрывающую предметы и их архетипы животворной пыльцой". Насчет пыльцы, по-моему, уже перебор.
— Да, и вот этот самый Д., изъяснявшийся ранее столь классическим, в смысле прикладной красоты жизни, способом, вошел теперь в печаль. Или, точнее, — посетил ее, сделав ей ответный визит. Он написал мне: "А что о молодежи говорить, вот почему они злые и жадные… а потому что многое было изъято из их жизни временем… А-а-а… наверное, они сразу пошли на дискотеку или что еще, но портвейна на железнодорожной насыпи под облаками весной не пили, им родители уже втесали в голову аглицкую школу и возможность эмигрировать, если не поступить в ИМО. То есть это на самом деле поколение родителей — поколение Т, а не П, — поколение террора… все идет от родителей, от их полустраха, ужас уже минул, а вот эдакий недотыкомка страшок остался — вот он и проел детям голову, приняв вид скорости необычайной проживания и непопадания никуда. Они ничего не хотят потому, что они не знают, а не знают потому, что нет отчасти воображения, а последнего нет, поскольку нет памяти, но даже и не памяти, а того вещества, которое идет на нее — сырья… оно не задерживается, уходит… но это, знаешь, как Мидас… вот все, к чему они не притрагиваются, тут же для них перестает быть… И отсюда, — я с этого и начал, ярость и жадность, — их собственный страх перед своим возрастом, — но и это их сейчас меньше всего интересует, они как бы застыли над процессом своего выпаривания, испарения, но, кстати, как тебе понравилась новая русская доктрина ограниченной ядерной войны?"
— А ты знаешь о новой русской доктрине ограниченной ядерной войны?
— Да, это примерно когда в ядерном боезапасе передвигается переключатель, так что бомба рвется не с грибом, а в пределах одного муниципалитета.
— Муниципалитеты, кстати. Может быть, учитывая погоду, сегодня следует искать проявления Божественного именно на муниципальном уровне, а не в проявлениях жизни граждан?
— Но они же, суки, не топят. А холодно.
— Тем более. Легко понять глобальное явление Божественного— например, когда изобретают телеграф или ранцевый парашют. Можно понять его и в личной жизни, во всяком случае — там всегда множество иллюзий такого рода. Но что такое Божественное на уровне муниципальном?